МИХАИЛ ГАЛЬЦОВ БЭНСОН

КОТЯРА

Так уж повелось на флоте, и исторические источники нам это доказывают, что на многих кораблях вместе с экипажем живут братья наши меньшие, то есть животные. Крыс я к ним, конечно, не причисляю, потому как эти «сестры» такие мерзкие твари. Да ладно, про крыс сами знаете, — никто их не любит. Жили на кораблях собачки, котейки, птички разного калибра, а бывало, даже и медведи. По уставу корабельному разрешено держать на корабле животное, если нет над ним издевательств со стороны экипажа. Но разве тут уследишь? Командир Мыкованов кошек очень уважал, больше даже, чем людей, что было часто видно по его поведению. После очередного приступа геморроя к нему лучше было не подходить — голову откусит! Такой вот человек.

Почти каждый месяц Мыкованов вынужден был приобретать себе нового котейку. И не потому, что сбегали или «крыша у них ехала». Нет. Все «папины» коты делали банальный до безобразия «глюк». «Глюком» старпом нашего плавучего гробика Илья Владимирович Шуриков называл акцию выбрасывания за борт вещей, недозволенных к использованию на корабле. Летели за борт фотоаппараты, фотографии голых женщин и … коты. Под мерный рокот моря, под бой корабельных склянок слышалось последнее «мя» командирского любимца, и после быстрого свободного падения очередное бедное животное находило свою преждевременную кончину в соленых и грязных водах Японского моря. Командир не сдавался и тащил с берега новых кандидатов в утопленники. Один из них продержался на корабле шесть месяцев. Вот о нем я и расскажу.

В один из будних дней мы, как всегда, собрались в каюте командира на вечерний доклад. Мыкованов был рад несказанно, но не нашим опостылевшим лицам, а совершенно другому. На столе под лампой вальяжно развалился похожий на поросенка полосатый котяра. Не обращая ни на кого внимания, он дремал. В конце вечернего доклада механик Козлевич спросил у командира, указав взглядом на кота:

— Что же это за порода такая толстая?

Кэп удовлетворенно улыбнулся:

— Порода как порода, сосед уезжал и подарил. Красавец?

— Красавец, красавец, — ответил Козлевич, и на этом беседа о кошачьих достоинствах закончилась.

Зажил с того дня Барсик жизнью лорда. Спал. Жрал отборное мясо из офицерской кают-компании и что-то намяукивал своему хозяину. Впрочем, вот о чем он мог мяукать. Когда командир уходил на сход, дверь его каюты открывалась отмычкой и… нет, не угадали. Никакие не воры туда залезали, а простые морские офицеры с эсминца «Вдохновенный» (в просторечии «Дохлый»), подчиненные Мыкованова. Причина залезания в каюту была проста — телевизор лучше показывал, чем в кают-компании. Заботливые руки брали Барсика железной хваткой, а не менее заботливая нога в кожаной туфле без шнурков, ударяла любимца под зад. С тихим воем Барсик парил несколько метров по воздуху, падал, а потом бежал, куда глаза глядят. Утром он сидел под дверью, и когда Мыкованов приходил, начинал гнусно мяукать, жалуясь на свою нелегкую долю. Так и жил бы котик, если бы не блохи. Завелись проклятые, стали скакать-поскакивать и мешать трудовой кошачьей жизни. Мыкованову все это дело очень не нравилось. Видел он, как страдает бедный Барсик, и из глаз чуть было не катились скупые мужские слезы. Целыми днями чесалось животное, и обливалось кровью сердце командира. Сидел Мыкованов и думал, как блох у Барсика вывести. (Кораблем все эти дни, естественно, командовал старпом). Вызвал лейтенанта Сидорова (все его, вообще-то, доктор Вова звали) и спросил:

— Что делать, Сидоров? У кота блохи завелись.

Доктор не на шутку задумался. Минут через пять ответил:

— Товарищ командир, мы в институте это не проходили!

Кэп нахмурил брови и исподлобья поглядел на доктора Вову:

— Да на хер ты тогда нужен! Элементарного ведь не знаешь, а?

Доктор растерялся и пролепетал:

— А может рауш-наркоз ему и — дело с концом?

— Чего-чего? Какой еще раушнаркоз?!

— Товарищ командир, ведь это же очень просто! Берется деревянный молоток и б-бац!!! По башке!

— Во-о-он!!! Садист! — заорал Мыкованов и доктор Вова начал свой скоростной спуск по трапу.

Командир встал и, заложив руки за спину, заметался по каюте. Взгляд его остановился на баллончике аэрозоля со знакомым всем нам с детства названием «Дихлофос». «А ведь это мысль!» — подумал Мыкованов, взял в руку баллончик и ласково позвал к себе кота: «Кис-кис-ки-и-ис, Ба-а-арсик». Доверчивое животное смело подошло к хозяину. Кэп вцепился Барсику в загривок и начал обильно поливать его из баллончика. Получив лошадиную дозу антитараканьего препарата, кот выпрыгнул в иллюминатор и с диким ревом помчался по шкафуту, а Мыкованов вышел из каюты, дабы подождать пока проветрится.

С этого дня кот занемог, пропали блохи вместе со здоровьем. Стал Барсик гаснуть, как свеча на ветру. Отдал его Мыкованов медикам-стажерам, а они и давай на нем всякие разные уколы испытывать, только клизму не ставили — остальное все в полном объеме! Ящик ампул, наверное, ушел. Ничего не получается. Угасает Барсик и все тут. Командир отправил мичмана Ялдырина в деревню к бабке-знахарке. На руках у этой бабушки и скончался бедный Барсик. Похоронили как человека почти, только что залпов не было из ружей.

Погоревал-погоревал Мыкованов, да и принес нового кота. Что с ним было — не знаю, перевели меня на другой корабль. А там, кстати, собачка была, но это уже совершенно другая история…

БЕЛЫЕ ПЕРЧАТКИ

Эта история случилась, друзья мои, в 1985 году. Да-да, именно в то историческое время, когда по стране, разрывая старые революционные порты, гордо шагнула перестройка. Но о ней пусть пишет кто-нибудь другой. Мне больше нравится про море.

В общем, дело было так.

Помощник командира по снабжению лейтенант Волокитин сидел в неприбранной каюте и курил сигару под гордым названием «Сокол». Вонючий дым медленно растекался под лампой, полз по переборкам к потолку и зависал там матовым неподвижным туманом. Вентиляция не работала. Если вы, начитавшись там всяких Сабатини и Стивенсонов, думаете, что на столе стояла початая бутылка ямайского рома — это не так. Никакого рома не было и впомине. Был кассетный магнитофон, из которого доносился нежный голосок Ронни Джеймс Дио, и… белые перчатки. Именно с них, подлых, все и началось.

На флоте бывают праздничные дни. В такие дни маленьким и большим кораблям красят правый борт, драят до блеска медь и железо, отмывают лица бравых моряков и, вдобавок ко всему, обвешивают корабли, как новогодние елки, флажками. Если вы увидели такой корабль, то знайте — на нем праздник.

На этот раз весь большой КТОФ готовился встретить очередную годовщину Октябрьской революции. Корабли загнали в бухту Золотой Рог, поставили на бочки, и в течение двух недель моряки под чутким руководством офицеров должны были готовиться к параду. Не успел плавучий гроб типа «крейсер» встать на бочку, как командир, капитан второго ранга Иванов, вызвал к себе Волокитина. Разговор был коротким, но содержательным:

— Товарищ лейтенант, у вас есть белые перчатки?

— У меня лично есть.

— Вы меня лично не интересуете. Вообще?

— Как «вообще»?

— На весь экипаж!

— Нет.

— Идите и ку-пи-те!

— Почему?

— Идите и подумайте.

— Есть.

Лейтенант вернулся в каюту, отдраил иллюминатор, закурил и стал думать: «Давно не был на сходе. Сейчас не тут надо торчать, а в «Океане», там Кеша опять, наверное, рыбок коньяком поит…»

Мысль была прервана совершенно хамским стуком в дверь.

— Товарищ лейтенант! Рассыльный командира матрос Ялдырин! Командир вызывает всех командиров БЧ и начальников служб!

— Ладно, иду, — Волокитин посмотрел на себя в зеркало, поправил съехавший на сторону галстук и скорчил страшную рожу, широко открыв рот и выпучив глаза (док говорил, что «поза льва» из Раджи-йоги очень помогает владеть мимикой), постоял с минуту и быстрыми шагами направился в каюту командира.

Лейтенант, как всегда, опоздал. Все командиры БЧ и начальники служб были уже в каюте «папы». Старые и матерые сидели в креслах, помоложе — стояли на своих двоих. Командир сидел за столом, низко наклонив свою квадратную голову. Волокитин робко постучал по отполированному дверному косяку.

— Добро войти? — спросил он, поперхнувшись словом «войти».

Быки захмыкали и захрюкали, а командир со словами «Опять опоздали, помощник?» показал Волокитину на его руки.

— Не понял, товарищ капитан второго ранга.

— Где белые перчатки?

— Нет…

— Та-ак, — лицо Иванова побагровело. — С вами разберемся позже. Доктор, у вас есть бинты?

Доктор, маленький тщедушный еврей Леня Зусман, замотал головой.

— Нет-нет, товарищ командир! Только НЗ. А что, кого-то ранило?

— Ранило? Да вы, Зусман, просто мудак! Ешь твою хань! (кэп так всегда ругался, когда его не понимали) — Какой «ранило»?! Ваш ленивый сослуживец Волокитин не может обеспечить весь экипаж белыми перчатками! Ишь, «ранило». Ешь твою хань!

Быки захмыкали. Командир, довольный произведенным эффектом, опять переключился на Волокитина, который тем временем беззаботно смотрел в иллюминатор за дракой бакланов (их некоторые ослы-маринисты называют почему-то чайками, но об этом разговор особый).

— Помощник!

— Есть, товарищ командир.

— У вас была польская каютная эмаль. Хорошая такая белая эмаль. Ну? Польская!

— Нет, товарищ командир.

— Чего — «нет»?

— Эмали нет, польской, белой. Потратили всю на каюты, — ответил помощник, вспомнив при этом, как три бочонка сей восхитительной краски были сплавлены каким-то смуглолицым гражданам, приехавшим во Владик из далекой чайно-цитрусовой республики.

Глаза командира постепенно вылезали из орбит. Быки неодобрительно хмыкали.

— И вообще, товарищ командир, зачем эмаль-то? — промычал Волокитин.

— Помощник, да вы просто мудак! Все очень просто!!! Ставится на юте два обреза: один с краской, другой — с растворителем. Перед построением экипаж окунает руки в обрез №1, а после построения — в №2. Ясно? Все было бы отлично, но вы же все и запороли! У меня с вами будет особый разговор!

«Есть хлеб — будет и песня». И разговор, и две недели тренировок, во время которых командир орал:

— Р-р-равняйсь! Сми-рно! Руки на холку! — и клал свои руки на задницу.

Это, по его мнению, должно было скрыть тот момент, что у экипажа нет белых перчаток. Что ни говори, а обманывать на флоте ох как умеют!

В конце второй недели один из моряков застенчиво спросил у командира:

— Товарищ командир, разрешите вопрос?

Кэп, повернувшись всем корпусом к месту, от которого исходил звук, рявкнул:

— Разрешаю!

— А почему, товарищ командир, вы все время говорите: «Равняйсь! Смирно! Руки на холку!»?

Кэп очень удивился — даже брови съехали на затылок.

— Ну, как же, он похлопал себя по заднице,- здесь же у лошади холка?!

Моряк потупил глаза в палубу и произнес:

— Нет, товарищ командир, холка у лошади здесь, — он похлопал себя по шее, а там, где вы держите, товарищ командир, у нее круп…

— Да-а,- задумался командир, — давно в деревне не был… ладно.

Он повернулся к экипажу и закричал:

— Р-р-равняйсь! Смир-рно! Руки на круп!

Быки мрачно захмыкали.

И был праздник, и экипаж стоял при полном параде с руками на «крупе». Волокитин тоже стоял, смотрел на пролетающие мимо катера с дружественными лицами корейских товарищей, потирал за спиной руки и думал о несправедливости бытия. Свои белые перчатки он отдал старпому.

ПРИНЦИП ДОМИНО

Вместо того чтобы сидеть и ковырять пальцем в носу или плевать в потолок, не затрачивая при этом никаких умственных усилий, откройте лучше справочник и почитайте, что такое «принцип домино». Какой справочник, я точно не помню, но знаю, что под это «фишкой» скрываются как минимум два определения. Первое: нагнетание политической напряженности в горячих точках земного шара и второе: составленные вместе кости домино валятся одна за другой, только коснись пальцем крайней…

Здорово, да? Политика интересует меня мало, поэтому, любезные, рассмотрим сразу второй вариант. Вариант, так сказать, «Омега». Вперед.

Не знаю, почему большинство моих историй связано с алкоголем. Просто ума не приложу, но думаю — это сама жизнь (не алкоголь, конечно, а истории).

Старший лейтенант Геша Фоменко с трудом продрал глаза и уперся взглядом в голую задницу. Голая задница принадлежала девке из «Плейбоя» и была прикреплена скотчем к переборке на то место, где у хорошего офицера должен висеть портрет Михаила Сергеевича. Геше больше нравились девки, девушки, женщины, бабы и все развлечения, связанные с этими чудесными представительницами человечества. Геша тупо смотрел на задницу, и его переполняли противоречивые чувства. Одновременно хотелось пить, спать и блевать. Геша выбрал первое и с трудом влил в себя грамм двести (если вы думаете, что воды, то ошибаетесь). Полегчало. Отпустило. Мысли потекли плавной неторопливой рекой. В каюте взошла радуга, и захлопали ангельские крылья. Геша посмотрел в иллюминатор и неожиданно понял, что корабль находится в море. Это было первым открытием, а вторым (о, ужас!) было то, что сегодня надо было стрелять по щиту. Зачетная стрельба сотым калибром. Все бы хорошо, но стрелять должен был Геша…

Суть зачета заключается в следующем: надо просто попасть в мишень, которую тянет за собой кораблик типа «буксир». Ничего такого сложного. Бах! И сразу в дамки! Буксир преспокойненько тянул какую-то ржавую жестянку, Геша преспокойненько стрелял. После первого же выстрела Геша попал в цель, но это была не мишень, а буксир. Железная болванка вошла точно в середину борта этого скромного труженика моря. Стрельбу тотчас же прекратили и поняли, что старший лейтенант Геша Фоменко принес кораблю очередное ЧП.

Что было дальше, мое стило описать не в силах. Скажу только, что после всех внушений и вливаний со стороны «старших товарищей» Геша стал похож на коврик для вытирания ног. Тяжело было парню. А тут еще мичманюга — командир этого самого буксира, накатал список испорченных вещей и приволок его нашему старпому, дабы убытки были возмещены, и справедливость восторжествовала. Старпом вызвал Гешу к себе и сунул ему под нос два машинописных листа. Привожу текст почти дословно.

Рапорт.

Я, мичман, Ялдырин Иван Абрамович, и т.д., и т.п., и все такое прочее.… Вот основное:

В результате попадания в борт учебным снарядом испорчено:

1. Сумка спортивная «Монтана» — 1 шт.

2. Фотоаппарат «Зенит» — 2 шт.

3. Гитара — 1 шт.

4. Джинсы «Ли» — 3 пары

5. Пепельница хрустальная — 2 шт.

6. Стул — 4 шт.

7. Стол — 2 шт.

8. Зеркало большое — 1 шт.

9. Матрац — 8 шт.

10. Подушка — 10 шт.

11. Одеяло -10 шт.

12. Простыня — 20 шт.

13. Наволочки — 10 шт.

14. Вилка н/с — 10 шт.

15. Ложка н/с — 10 шт.

16. Кружка эм. — 10 шт.

17. Тарелка фарф.- 20 шт.

18. Магнитофон «Сони» — 1 шт.

19. Кроссовки «Адидас» — 5 пар.

20. Очки темные «Сейко» — 3 пары

21. Бинокль 12-кратный — 1 шт.

Итого ущерб составил…

«Да-а, — Геша почесал затылок, — двадцать одно наименование! Он что, обалдел, что ли этот Ялдырин?!»

— «Очко», Фоменко, «очко»! Ты ему сделал дырку в борту, а он тебя! — сердито сказал старпом. — Возьмешь у помощника двадцать литров «шила» и — в док. К мичману Ялдырину. Что хочешь, там делай с ним, но чтоб этого дерьмового документа я в природе больше не видел. Уяснил?

— Так точно, товарищ капитан третьего ранга, — кротко ответил Геша и помчался к помощнику.

Через полчаса он уже пылил по дороге в док. Руку приятно оттягивала двадцатилитровая канистра чистейшего спирта. Что было дальше и ежу понятно. Документ был уничтожен. Совесть Геши стала вновь чиста, как первый снег, а буксир сгорел в доке через несколько дней, кто-то окурок не туда бросил. Может быть, пьяный мичман.

ПРАЗДНИЧНЫЙ ПАТРУЛЬ

Не то, чтобы в этот патруль очень хотелось. Нет-нет-нет и еще раз нет! Даже самый безмозглый идиот из всех мичманов и офицеров корабля не захотел бы провести праздник в патруле. Лучше — на гауптвахте: и поят, и кормят, и делать ничего не надо. А тут? «И начищен, и наглажен, к жопе пистолет прилажен. Это вам не просто хам, а дежурный по низам!» — эти литературные изыски как нельзя лучше подходят к человеку, отправившемуся заступать в патруль.

Революционные праздники с шумом отмечала вся необъятная родина, и только лейтенанту Никитину не повезло. Получив пистолет «Макарова» и двух здоровенных моряков в бушлатах, он поехал заступать в патруль. В комендатуре было несколько, таких, как и он, бедолаг, которые после непродолжительного осмотра, инструктажа и развода, расползлись по Владивостоку, дабы следить за порядком и хватать за все части одежды и тела всех плохо себя ведущих бойцов. Никитину и его подчиненным досталось место рядом с рестораном «Океан». Помощник коменданта, раздавая маршруты, сказал: «Лейтенант, чтобы постоянно вы находились там! Не дай бог, увижу рядом хоть одного пьяного офицера! Буду проверять вас каждые два часа!» С таким напутствием и пошел лейтенант патрулировать.

В кабаке, на втором этаже, разухабисто гудела музыка. Вечер оккупировал город и в некоторых окнах уже зажигался свет. Стайки, пропахших французскими духами, женщин легкого поведения то и дело влетали в дверь гостеприимного заведения. Никитин и его моряки стояли около манящих дверей и угрюмо курили. Не было никаких пьяных нарушителей. На улице собирался дождь, и опостылевшая каюта сейчас казалась самым милым и желанным местом на свете.

Вдруг мимо них, с важным видом, прошел гражданин преклонных лет с тяжелой тростью в руке. На голове гражданина была надета соломенная шляпа-канотье, на ногах — старые летние туфли, а весь остальной гардероб составляли тренировочные штаны, майка с надписью «Факел» и расстегнутый засаленный пиджак, пестрящий различными значками и орденскими планками. Патруль прекратил курить и удивленно смотрел на пожилого гражданина, в то время как тот с важным видом открывал дверь злачного заведения. Вошел он вальяжно, но через долю секунды дверь отворилась, и гражданин, с воем пикирующего бомбардировщика, вклеился в асфальт. Рядом плавно спланировала его легкая шляпа. Метрах в пяти от места «катастрофы» катилась лакированная трость. (Моряки долго спорили потом: сколько же метров летел гражданин? Но так и не пришли к общему знаменателю. Лейтенант говорил, что метра три-четыре, поверим ему на слово).

Так как военные моряки народ исключительно гуманный, патруль не остался в стороне от чужого горя. Крепкие заботливые руки подняли гражданина, надели шляпу и отряхнули пиджак. Трость он взял сам, потом потер лицо, дыхнул на спасителей сивушным перегаром и громким голосом спросил лейтенанта, тыча ему в грудь грязным указательным пальцем:

— Ты, блядь, маршала Жукова знаешь?! А?! Так вот, блядь, — я им командовал! А потом, суки, сняли меня!!! Понял?! — красные опухшие глаза его заблестели от слез и он завыл: «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях…»

Никитин убрал с шинели палец и спросил как можно вежливее:

— А где вы живете-то, отец?

— Да, рядом тут. Дом 17 квартира 23.

— Проводить?

— Проводи, а то швейцар, гнида, что-то сегодня не признал!

Моряки временно покинули свой пост, и пошли искать дом № 17. Когда дом был найден, все вместе поднялись на третий этаж, и гражданин энергично надавил кнопку звонка. Дверь открыла женщина лет 60-ти.

— Вот, заберите, пожалуйста, своего мужа, — сказал лейтенант.

— А это не мой муж. Мой давно уж дома, — сказала женщина и быстро захлопнула дверь. На губах гражданина блуждала идиотская улыбка.

— Пардон, миль пардон. Я, кажется, ошибся квартирою. Кажется, у меня 32.

Они поднялись этажом выше. Позвонили. Дверь открыла молодая симпатичная девушка.

— Вот, заберите, пожалуйста, своего дедушку, — опять вежливо сказал лейтенант.

— Что это за старое дерьмо?! У нас нет никакого дедушки! — крикнула симпатичная девушка и очень быстро захлопнула дверь. Гражданин все так же улыбался. Никитин крепко схватил его за плечи, встряхнул и, глядя в мутные глаза, спросил:

— Ну, и где же ваша квартира, любезный?

— Да, хуй его знает, лейтенант! Это и дом то не тот! Ты Покрышкина знаешь?! Я вместе с ним летал! Потом, суки, меня сняли…

Последние слова гражданина патруль слышал, выходя из подъезда многоэтажки.

На улице стало темно. У входа в «Океан» происходил «съем». Патрулю там делать было нечего. На листе, для записи задержанных, не было ни одной фамилии. Подъехавший на тентованном ГАЗ 53, помощник коменданта подозвал к себе Никитина и сказал:

— Если завтра никого в этом списке не будет — сядет весь твой патруль и ты! Ясно?

— Так точно, — тихо ответил лейтенант и задумался над смыслом жизни.

Ночью, в каюте, злосчастный лист был заполнен от «балды» и положен во внутренний карман лейтенантской шинели. Весь следующий день Никитин и его моряки знакомились с красотами Владика и ели мороженое. Мимо проходили расхристанные и пьяные военные. Некоторые даже отдавали честь. Никитин умиленно смотрел на них и думал: «Как прекрасна жизнь! Почему я здесь?! В этой черной шинели, похожей на одеяние монаха?!»

Через пять лет он уволился и уехал из Владивостока, но до сих пор просыпается ночью и ощупывает свое тело. Ему кажется, что он снова на службе! Удостоверившись, что это не так, тихо засыпает, и на губах его блуждает такая же идиотская улыбка, как у того пожилого гражданина.

КАК ХОЧЕТСЯ УВОЛИТЬСЯ В ЗАПАС (история 1986 года)

Уволиться в запас со службы — это целое искусство. И совсем необязательно понимать что-либо в дорийском миноре или Камасутре. Не обязательно так же знать древнекельтские языки и заниматься боксом. Здесь нужно с понятием. А понятие — штука сложная и не каждому дадено.

Многие люди, увидев, что служба на корабле занятие не из самых сладких, пытались любыми способами уволиться, но делали это так неумело и грубо, что ничего не стоило вывести их на чистую воду. Эти примитивные существа не имели достаточно амбиций и самолюбия, поэтому оставались, как бы это помягче сказать?, — в дураках. Конечно, банальной пьянкой или развратом удивить никогда никого было нельзя. Ну, напился, ну, переспал с женой командира, ну, получил по морде, в конце концов! Дальше-то что?! И я вам отвечу: дальше все та же служба, потому что почти все офицеры когда-нибудь напиваются, спят с чужими женами и получают по морде. Я знал только одного (!!!) человека, который подошел к этой проблеме творчески и, можно даже сказать, не побоюсь этого слова, — оригинально. Вот как это было.

Лейтенант Балашов с детства мечтал о морской службе: штурвал, соленые брызги в лицо и знаменитая морская дружба. На деле же все получилось иначе. Придя на корабль, он в течение года слышал команду: «В кают-компанию приглашаются офицеры и… лейтенанты!», а подчиненные за глаза называли «ушатым» совсем не потому, что у него были большие уши, нет, просто на кораблях так зовут людей с двумя маленькими звездочками. Остатки романтики слетели с Балашова после ежемесячных слежений за лодками и учений. На берегу он, фактически, не был. Женщин не видел. Единственной отрадой для молодой изнывающей плоти служил старый замусоленный «Плейбой», оставшийся у лейтенанта еще с училища. Чудом дождался он отпуска. И, знаете, отпуск ему дико понравился. Больше, чем служба. Бары, девочки, чешское пиво и рыбалка. Что еще надо человеку?

Отпуск промелькнул незаметно, как финский нож, брошенный умелой тренированной рукой. Время неумолимо вырывало календарные листки, и Балашов был не в силах задержать хотя бы одно мгновенье.

Как-то раз он сидел в своей комнате, слушал «Битлз» и грустил. Тут еще его старая бабка мешала — молилась богу на кухне. Балашов хотел было сначала прибавить звук, но потом… потом в голову пришла идея, изменившая всю его жизнь.

На службу лейтенант приехал совершенно другим человеком. После его приезда, сосед по каюте с удивлением обнаружил в углу, над столом, закопченную иконку с изображением Христа, а на столе — солидный фолиант старой затрепанной Библии и маленький молитвенник.

— Ты что, Серег, с ума сошел, да?!

— Нет, Александр, я теперь верующий, — ответил Балашов и показал соседу мощную волосатую грудь, на которой болтался маленький серебряный крестик.

Далее события развивались так. Когда кэп, зам или старпом заходили в балашовскую каюту, он падал на колени, крестился и громко шептал: «Верую в одного Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, и всего видимого и невидимого…» Начальники краснели, бледнели, орали, вызывали лейтенанта на различные собеседования и суды чести — безрезультатно. Тот был неукротим в своей вере и продолжал молиться. Так прошел год. Балашов был уволен с престижной морской службы. Он аккуратно сложил свои вещи в большую спортивную сумку и, предварительно попрощавшись с друзьями, сошел с корабля. Волны с шумом разбивались о бетонный пирс, и соленые брызги летели ему в спину.

Дома у него до сих пор висит закопченный портрет Джона Леннона, который он нарисовал после убийства великого «битла». Такое вот Let it be.

МЕДКНИЖКА

Медицинская книжка — вещь хрестоматийная. Я в том смысле, что в хрестоматии, к примеру, по русской литературе собраны пушкинско-лермонтовские штучки, а в медицинской — банальные пневмонии, гонореи и геморрои с радикулитами…

У нормального флотского офицера медкнижек как минимум две. Одна — на случай поступления в академию или какие-нибудь курсы. В ней вы не найдете никаких болезней, все в такой норме, что хоть в космос отправляй. Бычье здоровье, нормальное давление и прекрасное зрение. Вторая, исписанная непонятными докторскими каракулями, представляет собой этакий «справочник фельдшера». Мыслимые и немыслимые болезни громоздятся на каждом листе, прибивая несчастного обладателя сего фолианта к инвалидной коляске. Она служит пропуском во всякого рода санатории-пансионаты и, если надо, поможет уклониться от надоевших вахт. Нет, есть, конечно, люди, которые тянут служебную лямку «от звонка до звонка», но их архи мало.

Лейтенант Егор Бякин числился на флоте начхимом. Бывают условные сигналы. Стрельбы, атаки, а Бякин был условным начхимом, потому как службу свою не любил и форму свою офицерскую предпочитал видеть повешенной на гвоздь или убранной в шкаф. Все ему было «до фонаря», и медицинская книжка, к слову сказать, имелась у него всего одна. К докторам Егор обращаться не любил, предпочитая лечиться своими методами. Методов у него было столько, сколько у нормальных офицеров медкнижек — два: вино и баня. Иногда к вину добавлялись и женщины, но об этом стоит написать отдельно и потом. Сейчас речь пойдет вот о чем. Заболел наш Егор, стал чихать, кашлять, температурить и пускать сопли. Сопли лезли из его большого носа постоянно и развевались по ветру, что твой брейд-вымпел на флагманском корабле бригады.

Нужны были срочные меры. За срочностью дело не стало. Егор выпросил себе сход на целых два дня, сошел на берег и на третий день приполз к себе в каюту без шитой фуражки, зато с огромным синяком под глазом. Видно было, что лечение прошло не очень успешно. К тому же лейтенант был пьян, как простой ветеран-мичман, отбарабанивший на флоте лет тридцать. Раздеваться не хотелось. Во рту было погано, руки тряслись, насморк, правда, прошел. Егор кое-как уложил свое тело весом чуть больше ста двадцати килограмм на верхнюю койку. Ботинки, заляпанные бурой грязью, он снять был не в силах.

В каюту зашел доктор Пахомов. Пахомов был капитаном и Егора не уважал. Взгляд доктора уперся в грязные стоптанные подошвы лейтенантских башмаков. В нос ударил запах водочного перегара.

— Скот-тина! Опять?! Сколько можно жрать это дерьмо?! А ну-ка встань и вали отсюда, пока я старпома не позвал.

Доктор стал стаскивать Бякина с койки. Когда ему это удалось, он получил ужасающей силы удар в лоб и упал на стол. После таких ударов, видели, может быть, у людей синеет под обоими глазами… То же самое ожидало нашего справедливого доктора. Егор молча залез обратно и моментально заснул. Доктор очухался минут через десять.

— Ну, ладно, сука! Я тебе устрою! Ты у меня получишь! — лихорадочно зашептал он, достал с полки лейтенантскую медкнижку и принялся писать. За недолгий промежуток времени в книжке было заполнено два листа. Доктор закончил писать, положил медкнижку на видное место и тихо вышел из каюты. Бякин проснулся, выпил стакан «шила», вытер рот ладонью и увидел свой медицинский документ. Открыл, принялся читать, бормоча в особо интересных местах:

— Вот, блядь, алкоголизм второй степени… козел педальный, а?! …покровы тела холодные и бледные… Во дает, а?!

Он отдраил иллюминатор, швырнул туда худосочную книжку и пошел в медблок. Молча открыл дверь, со скоростью маленького тяжелого танка пронесся к докторскому креслу и залепил тому в ухо. Доктор опять упал на стол и очухался опять таки минут через десять.

Потом Пахомов «доложил по команде», Бякина судили судом офицерской чести и решили уволить. Флоту не нужны хулиганы и пьяницы. Доктор выжил, и сейчас служит на берегу в теплом комфортабельном госпитале. Случай этот он вспоминать не любит, а из всего, что вы здесь уже прочли, следует, что врач — профессия неблагодарная и опасная.

ШИЛО

Если кто-то из вас думает, что шило — это такая штука, которой проделывают дырки в сапогах или в людях, то он ошибается. Вернее, прав он только наполовину, так как на вторую половину, если позволите, прав я. Смотрите сами.

Воздействие его на организм и душу настоящего моряка можно сравнить разве что с напалмом. Выжигает всю скверну, как известные своим цинизмом янки, выжигали когда-то джунгли желтого Вьетконга. Ничего не оставалось, а по прошествии каких-нибудь дцати лет начинала расти травка и щебетать райские пташки. На душе после приема пятисот граммов этого напитка творится то же самое, что в тех злополучных джунглях. Все кошки, которые там скреблись и царапались, дохнут одна за другой и горят синим огнем. Никакой боли не чувствуешь — нечем. Лишь мерный грохот литавр в ушах и гитара незабвенного Джими Хендрикса. Поднимаешься со стула. Взмах крыльев — и ты уже паришь над пирсом и серыми коробками, которым люди дают почему-то красивые и гордые названия. Весь твой родной экипаж стоит на юте по «большому сбору» и смотрит, как ты делаешь «бочку», «мертвую петлю», пикируешь, и красивым метким плевком попадаешь прямо в фуражку командира… Шум моря и аплодисментов.

Во всем виновата эта паршивая лодка. Атомная. Липким и душным летом 85-го на ней взорвался реактор. Лейтенант «Джексон» слушал «Би-би-си» и сказал мне:

— Знаешь, они говорят, что у нас тут лодка взорвалась. Атомная. Со спутника засекли!

— Эжен, неужели ты веришь этим лживым империалистам?

— А если яйца отвалятся?

— ???

Нам довели секретную информацию через четыре дня после того, как об этом узнал весь мир. Док сказал, что надо пить, иначе все дело будет на полшестого. Надо думать, что все испугались, как слоны, и яростно бросились на борьбу с последствиями идиотского взрыва. Пили тихо в каютах и трогали у себя между ног. Неизвестность — страшное дело… «…и красивым метким плевком попадаешь прямо в фуражку командира…» Я чувствую запах пороховой гари и слышу стук береговой зенитной батареи. Резкий толчок в бок. Как больно! Меня, кажется, ранило. Я открываю глаза и вижу соседа с облеванной лысиной. Лицо его искажено зверской гримасой. Просто Кинг-Конг какой-то, а не блестящий морской офицер.

— Ну, козел, ты что ж делаешь! А? Блядь! Бабуин ты вонючий! Че ты сделал!

— Как ты можешь, Аркадий, ругаться так мерзко. Это ведь со всяким может случиться, — говорю я ему и с достоинством падаю со своей койки прямо на останки чудного салата «Оливье». Занавес.

P.S. Уволился я давно, но сей прелестный напиток не забываю, и валятся с души моей опаленные кошки.

КОЛЮНЯ

Хотя и говорят, что в жизни есть место тридцати сюжетам, что еще старик Вильям Швыряющий Копье все их написал — плевать! Находятся такие упертые люди: пишут, строчат на машинках, компьютерах и на заборах. Это — Творчество. Недаром говориться: «В начале было слово…» Всегда найдется что замолвить. Если не верите — читайте еще одну историю. Пусть это и не Шекспир…

Колюня с детства был тихим и послушным ребенком. Жил в Семенове, городке под Нижним, где все люди от мала до велика занимаются росписью по дереву и этим живут. Тихий Колюня жизни такой не захотел. Прочитав огромную гору книг про моряков, начиная с викингов и кончая Маринеску, наш герой стал бредить морем. За каждым углом чудился ему треск пиратских пистолетов, а в простой грязной луже виделись торпеды, разваливающие на куски немецкий «Тирпиц». Родители принялись, было воспитывать его, но вскоре упрямый характер мальчика победил, и на него махнули рукой: «Хочешь быть моряком — будь! Только сказочку одну помни: жили-были старик со старухой, и было у них три сына, двое — умных, а третий — моряк. Чем тебе, пострел, роспись наша не нравится?!» На этом сия содержательная проповедь заканчивалась. Батек шел на работу, Колюня — в школу. И учился ведь человек на «отлично», и поступил в военно-морское училище на факультет… ч-черт, забыл я на старости лет, в общем, связанное что-то с конструкцией кораблей.

В училище Колюня был старшиной второй статьи, отличником учебы и мастером спорта по лыжам — нужны лыжники флоту, просто по горло нужны! За пять лет Колюня возмужал, окреп, заимел вместе с красным дипломом сытое розовое лицо. Получил кортик, погоны и весь прочий вещевой аттестат, напился в «хлам» на выпускном и поехал на ТОФ.

А на ТОФе таких инженеров, как он — что собак нерезаных. Мест нет, штатов нет, извините, мол, подвиньтесь и идите делайте, что вам скажут. Так Колюня попал на большой старый крейсер командиром группы трюмных. А про трюмных еще песня такая есть: «Я надену парадный костюм и спущусь в замазученный трюм! Буду песни орать до ночи, а вокруг танцевать трюмачи!» Все дела. Забыл Колюня про лыжные гонки, забыл свой красный диплом, тосковать стал и заболел дизентерией. Наверное, потому, что руки перед едой не мыл.

Таким макаром, попал наш грустный лейтенант в госпиталь и вместо того, чтобы честно пить таблетки, порошки и микстуры, он пошел вразнос. Стал там пить все подряд и залепил в ухо какому-то каплею. Начальство все это терпеть не стало. «Нам такие мудаки не нужны», — сказал кэп, как отрезал ломоть от пирога. «Ломоть» этот попал служить на «Дохлый», что явно не способствовало блестящей военно-морской карьере. Обиженное самолюбие взяло курс на пофигизм (это слово на флоте поизносится несколько иначе, как впрочем, и везде). Из всех местных офицеров Колюня отличался самой зачуханной формой и способностью спать по двадцать пять часов в сутки. Он днями лежал на своей койке, и даже механик Козлевич не мог сдвинуть его с места. Иногда, правда, терпение у механика пропадало, он заходил в каюту и говорил: «Колюня, вставай, а не то я тебя подыму». Обычно ответа никакого не следовало, и Козлевич брал своими огромными лапами Колюню, завернутого в одеяло, и тихонько бросал на палубу. Колюня делал вид, что спит. Козлевич матерился витиевато и громогласно. Приходилось уступать начальнику и просыпаться. Так проходили месяцы. Бывали случаи, когда Колюне все надоедало, и он напивался одеколону вместе с «румыном» (командиром БЧ-3). «Румын» почти всегда пил один, но Колюня ему импонировал чем-то. Кто сейчас узнает?

Как-то, зайдя в его каюту, замполит обнаружил Колюню лежащим на койке и в руках (да, ни хрена подобного, не пистолет «Макаров», стреляться Колюня не любил) в руках Колюня держал толстый том «Войны и мира». Часа через четыре замполит зашел вновь — то же самое. Еще через час — опять. Зам сел в кресло, закурил, полистал журналы, рассыпанные по столу. Колюня сказал целое предложение:

— Ну, она, сволочь, и еблась.

— Кто?! — машинально спросил обалдевший зам.

— Да, эта — Элен, жена этого мудака Пьера…

Зам не мог выносить надругательства над классикой мировой литературы, хотя и предпочитал всем жанрам похабные анекдоты и Чейза. Он пошел к кэпу и сказал:

— Этого надо увольнять! А то он, понимаешь, с ума тут сходит, а нам потом вставят по самые уши!

Кэп исподлобья взглянул на зама, погладил развалившегося под лампой кота и сказал:

— Да.

Его нельзя было упрекнуть в многословии.

Завертелись колеса кадровой машины. Прошло семь месяцев и наш герой в гражданке, с тощим портфелем подмышкой, сошел с трапа корабля. В одной руке он держал свою помятую фуражку. Он бросил ее в грязную от мазута воду, смачно плюнул и сказал: «Шло бы все оно в задницу!» Вахта на юте гнусно смеялась. К пирсу пришвартовывался утомленный дальним походом БПК. Зам допивал в каюте тринадцатый стакан чая с сахаром. Ничего не менялось. Колюня шел по пыльной дороге в сторону города Семенова. Вот и все.

ВРАЖДА

В давние-предавние времена я был курсантом. Жил в казарме, ходил на занятия, бегал всякие там кроссы и раз в году ездил на практику. Впрочем, речь-то совсем не обо мне.

В 83-м году на практику я попал в город Балтийск (он же Пиллау). На маленький плавучий гробик под названием МДК, что в переводе на общепринятый язык означает «малый десантный корабль». Не буду рассказывать военные тайны: сколько там моряков, офицеров, пушек и баталеров — клятву давал, нельзя. Расскажу просто еще одну быль.

В один из солнечных июльских дней, когда от солнца плавились клепки на всех без исключения кораблях города Балтийска, и пузатые немецкие моряки оппивались пивом, меня вызвал к себе командир. Нехотя надев на себя робу, я поднялся из кубрика для десанта, где спал, и постучал в дверь.

— Да! Да! Да! — раздалось из каюты.

Со словами «Добро войти?» я переступил комингс. Жилистый старший лейтенант с горбатым носом сидел на вращающемся стуле и жрал очередную дозу каких-то нервно-паралитических таблеток. Нервы у него были ни к черту — все так говорили. Он повернулся ко мне, кресло заскрипело так, что по телу пробежали мурашки.

— Товарищ курсант, я хочу вас о-за-да-чить! Вы понимаете, о чем я говорю?

— Нет, товарищ старший лейтенант, смиренно ответил я, придав своей физиономии еще более тупое выражение, чем было.

— Ничего, сейчас поймешь, — он проглотил еще одну таблетку,- у нас скоро проверка, а у меня куда-то потерялись все расписания, которые были на прешпане. Понимаешь? Вот. Сейчас сойдешь с корабля, пройдешь по стенке назад и через триста метров увидишь такой же корабль, только с другим бортовым номером.… Зайдешь туда. Найдешь такую же каюту. Постучишь. Тебе скажут: «Да-а…» — войдешь. На диване там лежит жирная свинья в одних трусах, курит и читает газету. Спроси у него то, что я тебе говорил, только не говори, кто прислал. Возьмешь документы и придешь ко мне. Все, ступай.

Ну, я и «ступил». Все было так, как говорил мне старлей. И корабль, и каюта, и толстенный мужик в одних трусах с папиросой в зубах и газетой в руках.

Услышав мою просьбу, он опустил газету на свой необъятный живот и сказал:

— Возьми в верхнем ящике стола.

Я дотронулся рукой до ящика.

— Постой, — словно очнувшись ото сна, спросил он, — тебе зачем? Кому?

Не мог же я врать офицеру, а потому сказал все, как было. «Живот» поднялся с дивана, задвинул задом ящик:

— Иди, ничего я тебе не дам! А этому скажи, что он козел обрыганный и пошел он на хер!

— Так и сказать?

— Так и скажи! Все, вали отсюда.

На родном МДК меня уже ждали. Опять заскрипело кресло.

— Ну что, принес? — с надеждой в голосе спросил старлей.

— Нет, не принес.

— А в чем дело?

— Не дали.

— Почему?

— А я сказал ему…

— Что, что ты ему сказал?

— Я сказал ему вашу фамилию.

— ???

— А он сказал мне кое-что, но я вам этого говорить не буду.

— Говори!

— А вы не накажете?

— Говори!!!

— Вы, товарищ старший лейтенант, козел обрыганный и идите на хер!

Старлей резко вскочил и, надев на ходу тапочки, вылетел из каюты. В проходе промелькнули его цветные трусы. Попавшийся мне навстречу местный мичман, с ухмылкой произнес:

— Во, опять значит, помчался по морде получать!

— А почему?

— Да, они тут с одним еще с училища враждуют. Бабу что ли не поделили или еще чего…

Примерно через десять минут командир протащился по трапу, держась за правый глаз (из этого я понял, что его противник — левша).

Меня он больше никуда не посылал. Да, и вообще, я уехал через неделю — практика закончилась.

ВОЛШЕБНЫЙ ТАРАКАН

Сказка

Дети любят сказки и фантастические истории про ведьм, королей, упырей, красных шапочек, в общем, всего не упомнишь. «Взрослым что же сказки любить запрещено, что ли?», — скрупулезно подметите вы мои разглагольствования, и вопрос этот будет своевременным. «Да нет! Совсем нет!», — отвечу я и, как небезызвестный дядюшка Римус, сяду поудобнее, выпью свои сто пятьдесят, и поведаю вам замечательную флотскую сказочку про Волшебного Таракана. Вот, пожалуйста.

Море, бывшее весь день теплым и приветливым, отливающим ярким аквамарином и блестящим, как чешуя огромной рыбы, стало вдруг темным и похожим на грязную чугунную сковороду. Небо заволокло рваным темным одеялом из туч, ветер выполз из шхер и рвал фуражки с офицерских и мичманских голов. Дело было дрянь. По корабельной трансляции объявили «ШГ-РАЗ». Вся эскадра в любую минуту должна была сняться со швартовых и выйти в открытое море. Подальше от губительного берега.

Мичман Ялдырин сидел у себя в каюте, курил погарскую «Приму» и бил тараканов толстой резинкой от водолазного костюма. «Э-эх, судьба-судьбинушка, горькая моя! Зачем из деревни родной Ялдыринки поперся я на службу эту казенную? Зачем променял свой любимый трактор на мичманские погоны? А, ч-черт, сороковой!!!» Мертвый таракан, похожий на маленькую коричневую торпеду, бухнулся в угол между столом и переборкой. «Житья от вас нет, гады-насекомые! Тьфу!» С этими словами Ялдырин натянул резинку и прицелился в очередную, сорок первую жертву… Неожиданно таракан поднял передние лапки и заговорил человеческим голом:

— Не стреляй в меня, Иван-мичман! Я тебе пригожусь!

Ялдырин аж резинку из рук выронил. Протер глаза и опять посмотрел на таракана. Опомнился и спросил с серьезным видом:

— А что ты можешь, Стас?

— Могу три твои желания исполнить!

— Да ну! — оторопел мичман, — ладно.

Он аккуратно посадил таракана в пустой спичечный коробок, закурил очередную сигарету и задумался. Потом поднес коробок к уху: таракан шуршал там своими усами.

— Слышь, Стас?

— Да, мичман!

— Давай первое мое желание.

— Говори.

— Та-ак, — Ялдырин даже покраснел от напряжения, — так, ну ты, того, давай-ка мне кучу долларов во всех банках и наличными, и чтоб жил я где-нибудь на вилле, в Америке! Слышь?

Р-раз, и очутился наш мичманюга на вилле, с кучей баксов во всех банках и карманах. Он сидел, пил литровыми кружками виски и думал.

— Что-то скучновато, слышь, Стас? Давай-ка еще одно желание!

— Ну?

— В общем, хочу кучу сюда бабья и машин разных!

Так на вилле миллионера Ялдырина появились женщины и машины. Прошло три месяца, умаялся Ваня гонять на «Ягуарах» и удовлетворять неимоверное количество женщин. Не царь Соломон все-таки. Достал он из своих белых штанов замусоленный коробок с тараканом и говорит:

— Стас, слышь, ну?

— Да!

— Вот, третье желание задумал.

— Давай.

— Хочу ваще ни-че-го не делать и деньги получать! Чтоб все спокойно было хочу!

— Дурень, ты, Ялдырин, — сказал ему таракан и пропал. А мичман очутился опять у себя на корабле, в каюте, с резинкой от водолазного костюма в руках. Как будто ничего и не было. «Вот, ползет гад, сорок первый», — шептал он, следя за выползающим из-под телефона насекомым. За дверью каюты раздался голос мичмана Сидорова:

— Эй, Ялдырин, иди к «быку», только задницей к нему входи, и ящик мыла прихвати!

Вот и конец нашей сказочки про Волшебного Таракана. Паршивый ведь таракан оказался, подлец! А кто эту гадость придумал — еще паршивее, службы не знает, остряк!

НЕСЧАСТНАЯ ЛЮБОВЬ

Деликатная история

Жил-был мичман Коля Лаврухин. Мичман, как мичман, таких на флоте — целые стада. Служил Колюня на БПК, занимался своими мичманскими делишками и в ус не дул, но вдруг как обухом по темени — бах! Пришла к нему любовь. Да еще какая: единственная богатая дочка солидных родителей. Достоинств — куча! И личико смазливое, и задница большая (а Колюня такие задницы очень уважал!), а главное дача, машина и пяти-комнатная квартира со служанкой. Не девушка, а просто золотая рыбка какая-то! Решил мичман, не мешкая, «войти семью», поближе познакомиться с будущими тещей и тестем, покорить их морским шиком и жениться на единственной любимой дочурке. Вот что из этого всего получилось.

Целую неделю Колюня готовился на сход. Брючки нагладил, чехол на фуражечку конолевый присобачил, «краба» шитого, на туфли каблуки прибил как у музыкантов из «Кисс», стал даже умываться каждый божий день. Вот что делает любовь с простым мичманом. Но, как говориться: «Любовь уходит и приходит, а кушать хочется всегда!». По этому принципу Колюня и жил. Покушать очень любил и перед сходом не отказался от корабельного обеда. Съел все как положено: и первое, и второе, и третье, и даже по два раза. Еще раз посмотрелся в зеркало и пошел к любимой. По адресу, который был записан на вырванном листе из блокнота, нашел Колюня большой каменный дом, нашел квартиру. Позвонил. И вот он уже сидит на велюровом диване, гладит чистопородного сиама и рассказывает Нелли (так звали его красавицу) о суровых морских буднях. Волнуется Николай, краснеет, потеет и думает: «А вдруг, стерва, спросит что-нибудь по-французски?! Я ведь в нем ни черта не волоку!» — и смотрит Нелли в глаза. А она, не будь дурой, возьми да и спроси:

— Вы, может быть, Николя, кофе хотите по-индийски?

— Да-да. Всенепременно, — отвечает наш мичман и чувствует, как его желудок выходит из-под контроля и начинает дико урчать.

— Ой, ну я тогда мигом! Сварю и принесу, — говорит его голубка и порхает на кухню. Этого-то и надо нашему бравому мичману. «Не буду же я в первый раз у нее в гальюн проситься! Потерплю!» А пукнуть ему очень хотелось. Осмотрелся Колюня за бортами и видит: дверь в другую комнату чуть-чуть приоткрыта, а там темно.

Недолго думая, он открыл эту дверь, сунул туда задницу и пукнул. Потом притворил дверь и уселся, будто с дивана не сходил. А тут уже Нелли везет на тележечке кофей и все к нему причиндалы. Подходит к Николаю и чувствует, что ее «Клима» смешиваются с каким-то посторонним запахом, но делает, конечно же, вид, что ничего не замечает. Потом, что-то вспомнив, открывает дверь в соседнюю комнату и со словами: «Николя, извините, я забыла Вас познакомить с моим двоюродным братиком и его невестой», — включает свет. В этот момент мичману показалось, что у него столбняк. В комнате на диване, зажав носы, сидели братик с невестой. Колюня увидел в глазах братика эдакую ротвейлеровскую искорку. Быстро встал и сказал Нелли:

— Я… что… я пойду, пожалуй.

Даже кофе не попил. Летел к выходу и слышал, как ротвейлерообразный братик матерился сквозь зубы:

— Какой-то сраный мичманюга!!! На хер он тут нужен?

Нелли что-то отвечала ему по-французски.

В тот памятный вечер мичман Лаврухин нажрался водки, снял в матросском клубе двух малолетних проституток и совершил с ними развратные действия в кустарнике, неподалеку от какого-то памятника. Потом его забрали на гауптвахту, где он всю ночь блевал, плакал и читал лирические стихи, которые выучил специально для Нелли.

Через год он женился на простой девушке.

ИСТОРИЯ С ЛИЦОМ

Посвящается Аль Пачино

Любому, даже самому безмозглому ослу ясно, что за своим лицом надо следить и ухаживать: холить, протирать разными французскими штучками и обязательно брить (о женщинах речь не идет). Лица у всех, конечно же, разные по длине, толщине и цвету… один раз, году в 85-ом, построили всех офицеров эскадры на пирсе и объяснили о вреде алкоголя. Последним выступал комэск. Он обвел взглядом длинную-предлинную шеренгу и громко сказал:

— Если еще хоть одного увижу с красной рожей — уволю!!! Ясно?..

А у каплея Павлика эта самая рожа красная всегда: и что же ему теперь? Он возьми да и брякни:

— Товарищ вице-адмирал, а если у меня сызмальства рожа красная, так сразу и увольнять будете?

Комэск отреагировал мгновенно:

— Черняеву красную рожу разрешаю!

Мудрый все-таки был мужчина. Павлик ходил с блестящими от «шила» глазами, с лицом, похожим на новенький гюйс-флаг и все ненаходчивые балбесы ему завидовали. Стоп. Мы уклонились. Начнем сначала, если не возражаете.

Старший лейтенант Оболдуев торопился на подъем флага. Он проспал. Еле-еле отодрав голову от измятой подушки, Оболдуев надел брюки, один ботинок и сидел так еще минут пятнадцать. Нужно было почистить зубы, побриться и бежать. Никто из нас от мелких неприятностей не застрахован. Торопливая трясущаяся рука с безопасной бритвой нервно скользнула по заросшей щетиной щеке и хваленое лезвие «Восход» разрезало упругую молодую плоть Оболдуева. В общем, порезал он себе фейс. Наскоро залепил порез пластырем и помчался на построение. Через день ранка начала гноиться, и Оболдуев перестал бриться, еще через день он посетил медблок. Доктор Данилюк лежал на койке, жевал зеленое яблоко и читал «Челюсти».

— Стоматология? — поинтересовался Оболдуев.

— Да нет, это про акулу-людоеда. Жрет всех, как заводная.

— А-а, — протянул Оболдуев, — а я к тебе, док, по делу.

Доктор аккуратно пригладил свои белокурые волосы, откусил от яблока и с сожалением отложил книгу.

— И?

— Слушай, док, у меня порез гноится. Бриться нельзя. Давай я бороду отпущу, а ты кэпу скажешь: туда-сюда, такие мол, товарищ командир, дела. Оболдуеву бриться нельзя, пусть с бородой ходит, а?

— Федор, это невозможно.

— Почему же «это невозможно»? — передразнил доктора Оболдуев.

— Потому что не бреются с «добра» начмеда флота, если есть дефекты на лице.

— А это, по-твоему, не дефект, что ли? Порезался ведь я! — заверещал было Оболдуев.

— Да подожди ты, Федор, — мягко прервал его доктор, — это мелочи. Если бы у тебя ожог был на все лицо или шрам здоровый…

— Нету у меня никаких шрамов, но ведь больно бриться-то! Войди в положение, док.

Док почесал свой высокий лоб, похрустел пальцами и сказал:

— Ладно, выпишу тебе освобождение на трое суток, а потом придешь еще. Идет?

— Я, я, натюрлих! Док, ты просто чел !

Доктор тем временем написал на квадратном листе бумаги:

«Старший лейтенант Оболдуев нуждается в освобождении от бритья на трое суток. Лейтенант медицинской службы Данилюк».

Поставил свою личную печать и протянул Оболдуеву.

На третий день «освобождения» Оболдуев попался на глаза кэпу. Лицо его было покрыто густой сивой щетиной. Кэп сразу представил, как Оболдуев допивает из банок пиво в одной из владивостокских пивнушек. Ему стало противно.

— Это — что? — проорал он и ткнул пальцем в щеку старлея.

— Я… мне… мне бриться нельзя! Вот справка!

Кэп долго рассматривал измятый листок, потом подошел к рубке дежурного, взял микрофон и дал команду: «офицерскому и мичманскому составу построиться. Место построения — шкафут, правый борт!»

Дул сильный ветер. Офицеры и мичманы держались руками за фуражки и рассматривали небритую физиономию Оболдуева так, будто не видели его, по крайней мере, лет десять. Кэп тряс справкой и говорил о тупости некоторых офицеров медслужбы. Доктор мечтательно смотрел на небо. Оболдуев матерился про себя и проклинал фирму «Восход».

Побриться все-таки пришлось. Не было ведь шрама через все лицо или ожога. А доктор через некоторое время вскрыл себе вены. Его еле спасли и потом уволили. Оказалось, он был наркоманом. Небритое лицо по сравнению с этим — просто ерунда.

КОЗЕЛ

Не принято говорить о службе в кабаке. Говори, о чем хочешь: о женщинах, вине, погоде, но тему службы — не тронь! Одному старлею мы даже чуть в глаз не дали, когда он заговорил о главном ракетном комплексе. Он так обиделся, что остаток вечера пил и молчал. Хорошо, легкий был, маленький — мы его шутя донесли. Сейчас вы и я находимся отнюдь не в кабаке, а по сему: говорить о службе разрешается. Напишу.

Главный ракетный комплекс — это такие большие ракеты, которые вылетают из своих шахт и с умопомрачительной скоростью несутся в необозримое пространство. Бывает, что они иногда попадают в цель (шучу). Штука страшная. Я в том смысле, если завтра война. Войны не было.

Командир построил экипаж по большому сбору, строго оглядел всех своим недремлющим оком и объявил: «Выходим на стрельбу главным комплексом. С нами идет проверяющий из штаба флота — капитан второго ранга Козел. Запомните: не Козёл, а Козел!» В задних рядах захихикали. «Я повторяю: капитан второго ранга Козел!» — уточнил кэп и продолжал свои внушения уже по другим вопросам.

Этот комплекс был на крейсере самой капризной вещью. То один борт стреляет, а другой — нет, то наоборот. Сейчас происходило то же самое: левый борт был не готов к стрельбе, и поэтому командир БЧ-2 Новиков (по прозвищу Мышь) просил командира Иванова, что бы тот ни в коем случае не приказывал стрелять левым бортом. Иначе — каюк! Зачета не будет. Кэп поскрипел зубами и суставами. Потом согласился. Новиков остался доволен и, потирая руки, говорил своим подчиненным: «Пусть проверяет хоть Козёл, хоть баран! Стрельба наша. Уж не извольте сумлеваться, господа!»

Подчиненные радостно кивали головами, представляя статью в «Боевой вахте» и свои фотографии с микрофонами в руках (дались им эти микрофоны).

Качало. Форштевень рвал в клочья белую пену. Море было черным, а небо — седым. И никаких вам яхт и загорелых блондинок. Суровая морская жизнь. Извините, отвлекся.

Момент стрельбы приближался как тяжелый каток, медленно, но верно. Время растягивалось резиновым жгутом, чтобы потом сорваться и ударить промеж глаз или куда еще (кому что нравится). Все шло нормально, но в последнюю минуту Козел повернулся к кэпу и сказал:

— Стрельба — левым бортом!

— Как?!

— Выполнять!

Команда пошла по «Каштану»*. Новиков кричал в микрофон на ходовой: «Товарищ командир, вы же… !» Пришлось выполнить команду.

Ракета упала в воду. Зачет был загублен, а рассвирепевший Мышь выл во все горло: «Ну, блядь, ну еб твою мать! Козёл так Козёл!!! Ишь «Козелом» его называй! Да, козёл педальный, мудила, блядь!!!» «Каштан» он выключить забыл.

Кэп и Козел сидели на ходовом с такими лицами, что даже неопытный мастер мог бы сотворить на них резьбу по дереву. Моряк-рулевой закусил рукав робы, а я чуть не сделал на телеграфе команду: «Машины — враздрай!»

Потом мы исправились. Стреляли, правда, без Козела. Был какой-то другой проверяющий с совсем не запоминающейся фамилией. А, вообще, стрельба — дело очень серьезное и в кабаке о ней говорить не стоит. Правда?

ПОП-АРТ

Поп-арт — это такое искусство, совсем не имеющее отношения к той части тела, на которую мы все очень часто садимся. Особенно, при удивлении. Ну, есть такое выражение: «Сесть на жопу!», и не я его придумал. Поп-арту наши умнейшие мужи от культуры противопоставляли соц-арт. Думаю, что пионером на невспаханной ниве был, конечно же, Маяковский. Его черно-красные плакаты долбили наповал и буржуйскую сволочь, и простого мещанина, в общем, все находили в нем просто кладезь таланта, и не надо думать, что все закончилось на В.В. Довелось встретить мне продолжателей его дела на далеком Тихоокеанском флоте, можно сказать, недавно.

У командира Иванова, к примеру, в каюте красовался плакат, выполненный в аскетическом черно-белом стиле: «ПОМНИ ВОЙНУ!» Неясно только какую из них так упорно пытался вспомнить Иванов: то ли русско-турецкую, то ли англо-бурскую, то ли Пунические все вместе взятые? Ясно было одно — человек страдает склерозом, а, может чем еще и похуже.

Мичмана пошли дальше и присобачили у себя в кубрике кусок желтого ватмана с надписью, сделанной толстыми цветными фломастерами: «ВРАГОВ НЕ СЧИТАЮТ — ИХ БЬЮТ!!!». Смысл этого выражения становился понятен, когда очередная смена метелилась в «Челюстях» или «Зеркалах»*, после чего многих бесстрашных воинов ждали теплые материнские объятья гарнизонной гауптвахты с последующим пинком под зад, на «гражданку». Т.е., надпись сия наносила непоправимый вред здоровью и моральному облику бравых защитников Родины.

Скромнее всего в своих притязаниях на оригинальность оказался старпом — он приказал повесить в офицерском гальюне, над писсуарами, небольшой плакатик: «ЧИСТО НЕ ТАМ, ГДЕ УБИРАЮТ, А ТАМ, ГДЕ НЕ СОРЯТ!», заключенный в рамочку из желтой жести, которую любовно сделал один из тех моряков-умельцев, что с равным мастерством вырезают гербовые печати, точат на заказ ключи и участвуют в корабельной художественной самодеятельности, где они стоят всегда четвертыми во втором ряду хора и делают вид, что поют. Так как, старпом был роста ниже среднего, если не сказать — маленького (а плакат крепился именно на уровне его глаз) его замечали не все (не старпома, естественно…) Некоторые здоровенные дядьки перевелись к другим местам прохождения службы так и не заметив надписи. И: сорили. Сорили. Сорили! Как вы уже поняли, это был пролог. Перейдем к основной части нашего повествования.

Подходило время развода. Оркестр на пирсе делал последние приготовления. Проходящий мимо помощник дежурного по соединению, проорал: «Настраивайтесь быстрее! Скоро уже построение!» — и добавил при этом несколько не совсем цензурных выражений. На что басовая труба ответила: «ДО-РЕ-МИ-ДО-РЕ-ДО!»**

— Ну вот, молодцы! Настроились!

В оркестре раздалось дружное ржание.

Но развод не волновал увольняющего в запас матроса Содикова. Совсем другое бередило просоленную океанскими ветрами душу простого узбекского парня. Замполит отобрал у него дембельский альбом, который он делал целый год, доставая, где только можно фотографии далеких жарких стран, кораблей и девушек. Фотографии были плохи и сделаны непрофессионально: лиц некоторых моряков, стоящих под пальмами на чудесной Сокотре было совсем не разобрать, что и требовалось нашему герою — ведь за три года ни в одной из жарких стран он не был. Хотя, письма, летящие в Ташкент, рассказывали о самых экзотических путешествиях. Фантазия просто разыгралась у парня. Бывает такое. Должен же человек привезти память о службе?! Конечно! Для Содикова в понятие «память» входили: ЗДП, «Мастер», «Воин-спортсмен», и «10 лет эскадры». И вот половина памяти матроса Содикова в руках замполита! Зам пролистал альбом, оклеенный зеленым плюшем, с интересом посмотрел картинки и подписи под ними, потом почесал указательным пальцем свой второй подбородок, нахмурил брови и, придав своему круглому кирпичного цвета лицу грозное выражение, произнес:

— Что, товарищ матрос, рисуете хорошо? Вот вам дембельский аккорд: сделайте мне плакат для ленкаюты.

— Какой? — изумленно выдавил из себя Содиков.

— Такой — содружество армии, флота и ВВС. Пусть моряк будет, к примеру, узбек, летчик — русский, а пехотинец…

— Казах?! — невольно вырвалось у Содикова.

— Да, нет, не казах. Ну, прибалт что ли какой-нибудь. Рисуешь и — на дембель! А твою «картинную галерею» я пока заберу.

С такими словами зам пожал Содикову руку и ушел, унося бесценную матросскую реликвию. Что было делать?

Всю ночь трудился бедный юноша, натянув на рейки одну из простыней, некогда принадлежащую «духам». И как вы думаете, что случилось утром? Конечно же, все как в сказке: плакат был готов! Творец с опухшими, как после доброй попойки, глазами, гордо внес плакат в каюту большого зама.

— Ну-ну, показывай, что у тебя там… — по-отечески начал было зам.

— Вот, плыкат, дружьба вэвэсэ, вэмэфэ и пихота, — сказал Содиков и повернул плакат к заму.

Несколько секунд большой зам смотрел на плакат, потом в груди у него заскрипело, и он издал звук, похожий на тот, что издает машина для забивания свай. Гомерический хохот потряс переборки. В стакане зазвенела чайная ложечка. Проходящий мимо каюты старпом подумал:

«Опять, поди, «Золотого теленка» перечитывает! Сколько можно ржать над одним и тем же?!» Насмеявшись вдоволь, большой зам вытер слезы и, почти серьезно, спросил:

— Скажи, Содиков, а почему они у тебя все узбеки-то?

— Ни палучаться у миня руски …и прыбалта — тоже.

— Патриот, стало быть? Ладно. Иди готовься на дембель и на — забери свой альбом.

— Спасыбо бальшой, товарищ капитан второго ранга!

Через день матрос Содиков ехал домой, в Ташкент. В его чемодане между обломком коралла и кораблем лежал зеленый плюшевый альбом.

* Рестораны «Челюскин» и «Зеркальный» в г. Владивостоке

** Пошел на хуй!

КОНСПЕКТ

Почерк у всех людей разный. Можно сказать — индивидуальный. Буква вправо, буква влево, прямо, косо и вверх ногами. Чего только не увидишь в этих самых почерках. Опытный графолог моментально вычислит вас по вашим буковкам и строчкам. Сколько вам лет, где вы живете и какое у вас настроение. Проще пареной репы, например, определить алкоголик человек или непримиримый трезвенник-язвенник. О характере я и не говорю, это как два пальца… Всего не опишешь. Иногда почерк может сыграть с человеком злую шутку. Не верите? Если хотите, расскажу подробнее.

Жизнь любого военного полна не только караулами, нарядами и марш-бросками. Нет. Она полна еще многими разнообразными занятиями, из коих хочется выделить самое нужное и, главное, совершенно необходимое — написание конспектов. Написание конспекта — это целый ритуал, на который надо угрохать уйму времени и сил. Конспект показывает твое отношение к Родине и правительству. Хороший конспект, значит, человек достоин высокой оценки и должности, плохой — со всеми вытекающими отсюда последствиями, прямо пропорциональными первому.

Капитан-лейтенант Сергеев конспекты писать не любил. Он их просто ненавидел. 55-томный сборник великого вождя бросал его в сильнейшую нервную дрожь. В таких случаях приходилось закуривать, пить чай и смотреть на море. Только тогда возвращался покой. В училище после любого экзамена он подходил к ближайшему мусорному баку и с удовольствием швырял туда конспекты, говоря при этом: «Прощайте, век бы вас не видеть!» Более умные и предусмотрительные товарищи хранили свои тетради в чемоданах и говорили Сергееву:

— Зря ты, Ваня, так делаешь! Все это еще пригодится! — на что наш герой отвечал:

— Конечно, пригодится! Задницу подтирать!

В роте он слыл хамом, грубияном и неуправляемым человеком. Как он дослужился до каплея, никто не знает. Ведь у него не было ни одного конспекта. Все занятия по марксистко-ленинской философии, которые проходили раз в неделю, по понедельникам, он стоял на вахте, был на сходе или болел. Так прошло пять лет. Но в один прекрасный день замполит построил всех офицеров около своей каюты и сказал: Значит так: в понедельник проверка. Будет сам начпо. Занятия проводит командир. Явка — стопроцентная! Конспекты — со всеми темами! Каждый берет по вопросу и отвечает! Конспектом пользоваться раз-ре-ше-но! Ясно?! А вы, Сергеев, должны быть обязательно!» — при этом зам злорадно улыбнулся и потер руки. Что было делать?

Все прекрасно знают, что человеку дана голова не только для того, чтобы в нее есть или носить головной убор. Она дана человеку для того, чтобы думать. Думать как можно лучше и как можно быстрее решать все свои проблемы. Сергеев пришел в каюту и вызвал к себе старшину команды. Тот явился через десять минут заспанный и помятый.

— Значит так, товарищ мичман. У меня к вам срочное поручение, — Сергеев выудил из ящика стола толстенную тетрадь. — Вот эту пустую тетрадь надо заполнить. Возьмите у лейтенанта Алехина конспект и — вперед! Меня не волнует, кто это будет все писать. Все должно быть красиво! Ясно?!

— Так точно, товарищ капитан-лейтенант, — ответил помятый мичман и, взяв тетрадь, вышел из каюты.

Сергеев заварил себе крепкого чаю, закурил и стал смотреть в иллюминатор. Где-то далеко, на берегу, играла музыка, а внизу, у борта, плавали чьи-то грязные носки и бутылка из-под портвейна № 72. «Э-эх, жизнь!» — подумал Сергеев и уснул.

Мичман времени даром не терял. Он тоже хотел спать. Построив в коридоре своих моряков, он произнес краткую и понятную речь:

— Вот, бля, тетрадь, бля, чистая! Боец, бля, не спать нах! А вот, бля, грязная! Значит, бля, к утру, нах, они должны, бля, быть одинаковыми, нах! Меня не ебет, бля, кто будет делать, нах! Но, бля, чтоб все было красиво, нах! Ясно?!

— Так точно! — хором ответили моряки, и мичман пошел спать.

Утром после подъема флага, все офицеры, за исключением стоящих на вахте, сидели в большой кают-компании с конспектами в руках и ждали начпо. С юта раздалось пять звонков, и через минуту грузный здоровый капраз ввалился в кают-компанию.

Занятия начались. Все сидели, низко наклонив головы и уткнувшись в свои тетради. Один только Сергеев держал ее закрытой. Он положил на нее руки и старался не спать, когда отвечал очередной опрашиваемый. Мысли его находились далеко на юге, где он когда-то познакомился с классной проституткой и подцепил от нее триппер…

— Сергеев! — услышал он сквозь туманную дымку мечтаний.

— Я!

— Отвечайте на 12-ый вопрос: статья В.И. Ленина «Детская болезнь левизны в коммунизме» — голос зама пионерским горном звонко разносился по кают-компании. Начпо сидел в полудреме, блаженно сложив руки на животе. Сергеев открыл тетрадь и… ничего не понял! Один абзац был написан на ломаном русском, второй — на чистом армянском, третий — на грузинском, четвертый — вообще непонятно каком! «Приплыли! Только хинди здесь не хватает!» — подумал про себя Сергеев и потер глаза.

— Я что-то ничего не вижу. Глаза болят.

— А вам и не надо ничего видеть! Вы все это должны знать, как свои пять пальцев! Отвечать!

— Мне что-то совсем плохо…

— Не офицер, а размазня какая-то! Дайте сюда конспект! — зам вскочил и подбежал к Сергееву, выхватил у него конспект. Начпо уже не дремал, а гневно глядел на каплея своими маленькими поросячьими глазками.

— Ну-ка, дайте-ка сюда, — бросил он заму, и тот положил тетрадь на стол перед начпо. «Сейчас посмотрим, что вы тут нагородили!» — начпо открыл тетрадь, и лицо его пошло красными пятнами. Замполит с собачьей преданностью смотрел ему в глаза и ждал приказаний.

— Это что?! Мерзавец! Каков подонок, а?! Он ведь кладет на всех… кладет …кладет пятно на всю эскадру!!! Не уважать политику партии?! Да я вас тут всех…!, — начпо ревел, как бык, брызгал слюной и тряс конспектом, из которого вылетали и падали, кружась, листы, исчерченные никому непонятными иероглифами. Офицеры пытались сохранять серьезные мины, а Сергеев истерично смеялся.

Что было потом? Да, ничего особенного. Зам получил выговор. Сергеев отсидел несколько суток на «губе», а когда вышел — наказал мичмана. С тех пор все конспекты он пишет сам, хотя они ему не нужны.

МУХИН

В этот день капитану третьего ранга Мухину не везло. С самого утра, едва продрав глаза, он увидел, как кот Маркиз лезет к потолку по дорогим, недавно купленным женою Мухина Варварой Потаповной , занавескам. Мухин вскочил с кровати и бросился на Маркиза. Результат оказался плачевным: и занавески, и гардины, и Маркиз, и сам капитан третьего ранга были повержены на блестящий, ежедневно протираемый женою капитана третьего ранга, паркетный пол. Грохот, дикое мяуканье и нецензурные выражения, вылетающие из уст исцарапанного капризным животным капитана третьего ранга, послужили сигналом к началу грандиознейшего утреннего скандала. Варвара Потаповна, опустив свои плоские белые ступни в тапочки 43 размера, сшитые в виде симпатичных мышек, одним прыжком достигла Мухина и вопящего кота. Влепив каждому по солидной оплеухе, Варвара Потаповна разразилась громкими рыданиями по поводу испоганенных занавесок, которые были остановлены клятвенным заверением Мухина в том, что он, получив пятнадцатого числа деньги, все до копейки отдаст своей любимой и самой доброй в мире жене. Маркиз тем временем уже гадил в правый форменный ботинок капитана третьего ранга.

Наскоро уложив в себя пару холодных резиновых оладьев, сдобренных вареной сгущенкой и, запив все это жиденьким чаем, Мухин оделся и побежал на службу. Все автобусы на пирс давно ушли. По трассе дул «северняк», сизый рассвет потихоньку ворочался над промерзшими сопками. Мимо капитана третьего ранга пробежала свора ободранных и тощих собак. Он опустил у шапки уши, крепче сжал ручку кожаного портфеля и двинулся в путь. Он шел и вспоминал рассказы сослуживцев о внезапно выпрыгивающих на трассу тиграх-людоедах. Увлекшись своими думами, он не заметил, что идет уже ближе к середине трассы Владивосток-Находка. Его чуть не сбили вишневые «Жигули». Водитель не преминул тормознуть, открыть дверь и провизжать: «Че, мудила, блядь, жить не хочем?!. Я тебе, мудила, блядь, в следующий раз башку-то отшибу!!!» Потом он, конечно-же, уехал. Мухин шел по обочине и думал теперь уже о том, что мир этот груб, безобразен и несправедлив, а люди страшнее тех пресловутых тигров.

На подъем флага он опоздал. Весь экипаж уже разошелся по заведованиям. Началось проворачивание. И, хотя, Мухину нечего было проворачивать кроме своего языка, так как он был политработником и к тому же парторгом, Большой Зам вызвал его к себе в каюту и долго объяснял, что опаздывать со схода нельзя. При этом Большой Зам в выражениях не стеснялся. «А ведь у него нет темно-вишневых «Жигулей»…» — почему-то подумал Мухин, и, услышав: «Идите, товарищ капитан третьего ранга, готовьтесь к партсобранию!»,- вышел из каюты Большого Зама. Не пройдя и трех шагов, он был сбит с ног летящим по проходу матросом Удачиным. Оба упали, а когда поднялись, матрос, сбиваясь и задыхаясь, прохрипел:

— Все. Зайцев повесился!!!

— Как- кой Зайцев?- удивился Мухин

— Наш Зайцев, с БЧ-5! Взял и повесился!

— А куда вы бежите, Удачин?.

— К старпому!

— Зачем?

— Доложить! А потом -к доктору!

— Идиот!!!- взвизгнул капитан 3 ранга и помчался за доктором.

Доктор осмотрел тело Зайцева: лицо самоубийцы было синим, а язык вывалился изо рта.

— Все. Асфикция . Уже не откачаешь.

Собравшиеся рядом с трупом напряженно молчали. Корабль в это время уже отошел от стенки, прошел боновые ворота и, оставляя за собой в кильватере пенный след, взял курс на остров Сахалин — там проводились учения.

Три недели труп матроса Зайцева лежал в рефкамере, завернутый в брезент, а над ним висели свиные и говяжьи полутуши, и в ящиках ровными штабелями покоилась сырокопченая колбаса для большой каюткомпании.

Мухин следил за офицерами, жующими мясо и колбасу, а сам отказывался и от того и от другого. «Там же лежит труп! Как вы можете все это есть!», — говорил он сослуживцам, но те молча поглощали еду и не обращали на Мухина никакого внимания. Некоторые, самые грубые, говорили Мухину: «Слушай, заткнись на хрен и не мешай! Иди лучше Энгельса почитай». Мухин обижался и шел читать Штеменко «Генеральный штаб в годы войны», но даже эта замечательная книга не могла успокоить нервы нашего героя.

Когда корабль встал к стенке во Владивостоке, Мухин попросился на сход. Большой Зам сурово посмотрел на капитана 3 ранга и сказал:

— Ты же, вроде, не пьешь и по блядям не ходишь. Тебе зачем на сход? Сидел бы уж, Маркса, что — ли читал.

— Надо, товарищ капитан второго ранга,- твердо ответил Мухин, и был отпущен. Большой Зам ухмыльнулся, покачал бритой массивной головой и пошел в БКК играть в «козла».

Тем вечером Мухин обошел три ресторана: «Арагви», «Рога» и «Челюсти». Он приобрел массу новых знакомых, между прочим, очень прекрасных людей. В «Челюстях» Мухин пошел танцевать под заказанный кем-то Smokе on the water и ввязался в совершенно чужую драку. Он вышел из кабака без шапки и кашне. Из разбитой нижней губы сочилась кровь. Рядом с дверьми стояла машина комендатуры. Помощник коменданта подошел к Мухину, взял его за руку и сказал:

— Товарищ капитан 3 ранга, пройдите в машину. Поедем на гауптвахту.

В капитане 3 ранга проснулся совершенно незнакомый ему Мухин, он дал пощечину помощнику коменданта, отчего у того слетела и упала на асфальт красивая каракулевая шапка, и четко выговорил: «Не сметь, быдло !!! Я — полковник КУТАСОВ!

Потом «Кутасов» был скручен дюжими мордатыми молодцами из комендатуры, связан по рукам и ногам, и брошен на заплеванный и грязный пол комендантской машины.

Он лежал в камере и кричал: «Козлы! Я больше не могу служить в этом бедламе! Дайте мне телефон! Я позвоню Министру Обороны!!!» Никуда он не позвонил. Его заклеймили позором и пнули из партии, потом — уволили. Жена его — белотелая Варвара Потаповна ушла от него вместе с Маркизом и финским мебельным гарнитуром, а сам Мухин стал трудиться продавцом в колбасном отделе большого универсама. Значит, ребята, не только у сказки бывает счастливый конец! А вы говорите: «Ваша фамилия МУХИН. Вы пролетаете!» Вот уж дудки.

ПОРНОГРАФИЯ

Один майор пограничной службы часто рассказывал как он, служа на далекой заставе в сухом жарком Таджикистане, обнаружил у одного, ничем не примечательного ефрейтора срочной службы, целый порнографический журнал. Издание, противоречащее своим похабным видом всем канонам коммунистической морали, было тотчас изъято отважным майором. Хотя, если говорить честно, журнал очень понравился самому офицеру, он отнес его замполиту батальона, надеясь на внеочередное поощрение. Не тут-то было! Старший товарищ собрал партийный актив и, гневно тряся глянцевыми, но уже изрядно замусоленными страницами, с которых призывно сверкали разносортные женские задницы, груди и лица (об остальном я молчу), начал выступать: «Товарищи! Волна порнографии захлестнула 30 километров границы!!!»

Куда делся журнал потом, никто не знает, но майор до сих пор помнит выговор по партийной линии и рухнувшие надежды на поощрение. А вы говорите: «Справедливость» Я это вот к чему. Лейтенант Бякин в очередной раз стоял дежурным по кораблю. Обойдя кубрики и, убедившись, что личный состав, влючая уходящих завтра на дембель пятерых оболтусов, находится в своих койках и спит, он зашел в кают компанию и удобно устроился в командирском кресле. Вестовые все еще копошились в «гарсонке». Бякин покурил, потом решил что ему надо попить горячего чаю с лимоном, позвал вестового. Тот принес маленький заварной чайник с отбитым носиком, тонко порезанный лимон, уложенный на блюдце и вазочку с печеньем. После второй чашки Бякину еще больше захотелось служить на флоте и совершать различные подвиги как капитан Блад, но времена были уже давно не пиратские, потому о подвигах приходилось только мечтать, «тащить лямку» полную рутины и горьких юношеских разочарований. Бякин расстегнул две верхние пуговицы на кителе, стер со лба ладонью выступивший пот и стал прислушиваться к ночным звукам.

Из каюты механика доносился приглушенный говор — там механик, старпом и командир БЧ-2 играли в преферанс. Наверху, в каюте командира, было тихо -тот ушел на сход. У борта соседней плавмастерской слышался плеск: наряд по камбузу вываливал за борт пищевые отходы, потому что нести их на свинарник было лень. В раскрытую дверь кают компании заглянула здоровенная крыса и сразу же юркнула назад. В принципе -все было тихо. Бякин подумал о вкусных бабушкиных мантах , о черноглазой соседской девушке Руфине и о том как в прошлом отпуске мать шесть раз пыталась его женить. Как он не вытерпел и на шестом рандеву, в гостях у солидного и уважаемого в городе семейства устроил показательный дебош с битьем посуды, семиэтажными матюгами и стягиванием с обильно накрытого стола белоснежной накрахмаленной скатерти. Потом его мысли спутались и он уснул

В 3 часа ночи его разбудил дежурный по низам, он произвел развод смены и пошел к себе в каюту. Когда он уже разделся, в дверь постучали.

— Да! — сказал лейтенант.

— Добро войти, таищь лейтенант? — вкрадчиво произнес кто-то за дверью.

— Да!

В каюту зашел один из «дембелей», в руках он держал толстый полиэтиленовый пакет размером с добрую посылку.

— Тебе чего? — уставился на него Бякин.

— Да, вот, попрощаться пришел, мы ведь в пять утра уезжаем.

— Ну, пока — сонно зевнул Бякин.

— До свидания, товарищ лейтенант. А это вам от меня — «дембель» бережно положил на стол пакет.

— Че это? — удивился лейтенант.

— Посмотрите. Дарю. Мне это теперь ни к чему, а вам пригодится — с этими словами матрос вышел из каюты, а Бякин с интересом склонился над пакетом — тот был набит порнографическими журналами.

Сон у лейтенанта сразу пропал и он (что, думаете, побежал будить замполита — нет!) увлекся разглядыванием заморских красавиц, десятками глядящих на него, на Бякина и более ни на кого другого. Человек всегда тянется к прекрасному…

О подарке Бякин решил никому не рассказывать и спрятал пакет в рундук, под ворох грязного белья. Но, нет ничего тайного, что не стало бы явным. Через два дня, когда, изнемогая от одиночества и бурных чувств, лейтенант полез в рундук, он ничего там не обнаружил! Нет, белье-то, конечно, осталось, а вот журналы — журналов не было. И как пишут в сказках, погоревал-погоревал лейтенант, плюнул на пропажу и стал читать Гоголя «Мертвые души».

По кораблю прошел слух, что один молдаванин с БЧ-3 торгует листами с голыми девками , по три рубля за штуку. Молдаванин тот был пойман замполитом и три дня провел в корабельном карцере. Остатки распотрошенных журналов Большой Зам сжег в мусорной бочке, установленной на баке «Дохлого». И никакая «волна порнографии» ничего не захлестнула, потому что никто на «Дохлом», начиная с Бякина и заканчивая Большим Замом, не хотел получить внеочередное поощрение. Вот и все.

УШИ

Был у нас на эскадре один офицер — Витя Коваленко. Ничем особенным не отличался, разве что уши у него были здоровые. Не уши, а просто флаги над башнями. Иногда, казалось, что они больше даже Витиной круглой головы. Такие чудные были ушки у офицера Вити. И вот однажды я вижу Витю и совсем его не узнаю. С одной стороны — вроде, он, с другой — вроде, не он. Ну, думаю, допился ты, парень, если своих знакомых уже не узнаешь! А этот паршивец подходит ко мне, хлопает, вальяжно так, по плечу и заявляет:

— Как тебе, Михалыч, мой новый имидж?

Я присматриваюсь, очень так пристально и замечаю, что в его новом имидже не хватает больших розовых лопухов, то есть — ушей! Открываю от удивления рот (в тот момент туда мог влететь малый ракетный катер) и слушаю короткую историю о том, как полупьяный док сделал Вите косметическую операцию:

— …влупили мы по стакану и док вдруг говорит: «А, что, Виктор, хочешь, я тебе ушки подошью?!»…и — подшил, сукин сын! Меня теперь женщины любят!

Ну, и дальше он понес что-то о женщинах, мне неинтересно стало, и я пошел к себе на «корыто». Не вовремя.

Командир Мыкованов, встретив меня у дверей кают-компании, сказал тоном, не терпящим возражений:

— Нам звонили со свинарника. Надо поехать, забить свинью и привезти сюда.

— Товарищ капитан третьего ранга, мне срочно в тыл надо…- начал вилять я.

— Зачем?

— Документы на получение спирта оформить, а то ведь, все сроки выйдут, и — не получим! Против этой козырной карты кэп был бессилен.

— Ладно, смягчился он, езжайте, найдем кого-нибудь.

Я схватил кожаную папку с бумагами и ,в духе сказочного героя, просто исчез с корабля.

Вернулся я уже к вечеру, поднялся к командиру и застал там такую картину: сцепив за спиной руки и, раскорячив и без того кривые ноги, стоит командир Мыкованов. Взгляд у него такой страшной силы, как снаряд «Большой Берты» Мало кто под таким взглядом устоит! А напротив — каплей Юра Молчанов, то ли пьяный, то ли с похмелья. Китель, фуражка и брюки Юры — в грязи. И смотрит, подлец, на кэпа как кот нагадивший, жалобно так, только не мяукает.

— Где уши, Молчанов?! — громко кричит командир, и я чувствую, что дело-то серьезное!

— Мои? Вот-испуганно проводит по своим ушам Молчанов.

— Да, не ваши уши, мать вашу! Свиные!!!

— Не могу знать, товарищ командир! Просто не могу знать! — с деланною слезою в голосе отвечает ему Молчанов, а меня уже душит смех. Вцепившись зубами в рукав куртки я сползаю по трапу вниз. Аут.

Когда все успокоилось, Молчанов рассказал нам о случившемся: «Ну что, идите — говорит — Молчанов и принесите нам свинью! Да, побыстрее!». Я взял четверых обормотов и кортик, принял на грудь некоторое количество капель и в бодром расположении духа направил стопы свои в этот вонючий свинарник. Мичман, как нас увидел, скорчил рожу кислую-прекислую и говорит: «Вон он лежит. Идите, сами грех на душу берите, потому как знал я его еще поросенком и мне его жалко…». Стало быть, кортик я недаром прихватил.

Захожу смело в клеть, а он, сволочь, сам на меня набросился! Матросы перепугались, что-то матом орут, а я — один на один с боровом! Как долбанул он меня своим рылом, я упал, кортик из руки вылетел и стали мы с ним в партере бороться. А матросы, козлы, вместо того, чтоб помочь, смеяться начали. Ну, насмеялись, потом уже мне помогли. Так что все-таки я его жизни лишил! Отдышался я после этой бойни кровавой и вспомнил, что везти это мертвое тело не на чем. Кое-как вытащили мы это мертвое тело на дорогу, и я морякам говорю: «Давайте, бабуины, машину искать!» Все пошли искать. И не было-то нас минут пять всего! Приходим, а он, болезный, без ушей и без хвоста лежит — видать, какой-то добрый человек поживился. А этому — уши подавай! Будто в них счастье!

Конечно, мы Юре посочувствовали, кто как мог. Козлевич сказал: «Мудак ты, Юра!», а Павлик — что он, Юра, думает даже и не головкой. Я же — скромно так промолчал.

К Молчанову потом пол эскадры приставало с вопросом: «Где уши?!» Думаю что зря. Он ведь не виноват.

БРИТАНСКИЙ ФЛАГ

(история о доке, матросе Рыжем и его любимой заднице)

О том как тяжело служить на флоте написано очень много рассказов, повестей и романов, но я все-таки сомневаюсь, что авторы вышеперечисленного донесли до читателей все эти тяготы и трудности в полном объеме. Не то, что они туповаты или бездарны — нет. Просто донести невозможно. «Необъятное — не объять!» — а ведь, хочется! Поэтому, если у вас есть время и силы — почитайте еще один белый стих о морской пене, брызгах и одной заднице.

Неуставные отношения между матросом Нефедовым и доктором начались с того момента, как они встретились. Это была, что называется, любовь с первого раза. Док, бывший в обеспечивающей смене, обходил кубрики «Дохлого» (а их было всего два — на баке и на юте), проверял порядок и наличие матросов в койках. Над пирсом в это время уже опустилась душная летняя ночь. Дежурный по кораблю пил чай в кают компании. Сладко сопел в рубке рассыльный, а наряд по камбузу пытался незаметно вывалить за борт пищевые отходы. Док докурил папиросу, посмотрел на часы и, освещая себе путь фонариком, спустился в кубрик. Вахта спала. Кто-то разговаривал во сне на непонятном доктору языке. Док поднял фонарик на уровень глаз и начал обход кубрика. Тяжелый юфтевый ботинок, именуемый «гадом», пролетел над его головой и глухо стукнулся о переборку.

— Кто это?! — заорал доктор.

— Пошел на хуй!- ответил ему чей-то гнусавый голос.

На койках заворочались матросы. Док быстро пробежал от койки до койки, но — все спали. Он поднялся наверх, потер физиономию со словами: «Я эту сволочь все равно вычислю!» — пошел спать.

Конечно же, матрос Рыжий был вычислен и даже наказан командиром БЧ за свое хамство, но все равно, при мимолетных встречах с доктором, продолжал открыто хамить ему и корчить рожи. Для рыжих это, вообще, характерно. Все говорят.

Наступила осень, и док пошел в интернатуру, в госпиталь. Там он повышал свою квалификацию в хирургическом отделении, героически спасая людей от всевозможных ран, вывихов и переломов. Он уже совсем забыл «Дохлый», свой маленький медблок и наглого матроса. И все же — от судьбы не уйдешь. Однажды, матроса Рыжего привезли в операционную к доку с разорванной задницей: Рыжий поскользнулся, упал на что-то острое и попал в госпиталь.

Через две недели Рыжий вернулся на корабль угрюмым и тихим. Отцы- командиры с удовольствием отметили перемены в характере моряка и, с первой партией отличников боевой и политической подготовки, отправили того на дембель. Вроде бы, и конец истории, ан нет! Подождите, любезные, и дочитайте уж, до конца, тем более, что осталось совсем немного.

Через пару дней после Нового Года ко мне в каюту ввалился довольный и розовощекий док. Он вынул из видавшего виды портфеля бутылку приморского бальзама «Золотой Рог», я кое-чего добавил и мы славно посидели. Когда был выпит очередной стакан, я, как бы ненароком, спросил у доктора

— Слушай, док, что ты с Рыжим-то сотворил? Человеком стал после госпиталя. Ты ему что, уроки гуманизма там преподавал?

— Нет, — наоборот.

— Как это?!

— Привезли этого упыря к нам в отделение, а ниже спины — что твой британский флаг. Сильно разорвал. Орет он болезный, благим матом, слезьми обливается, а как меня увидел, так и обомлел. Замолчал, только пасть свою открытой оставил. А я медленно так готовлюсь к операции и говорю сестре: «Валюша, наркозу не надо. Парень крепкий, и так выдержит».

— И что?!

— Ничего. Зашил ему задницу так, что любо дорого посмотреть!

— А он?!

— Ну, орал, конечно. Так ведь, сам виноват, зараза. Я его, можно сказать, спас. После всего его жлобства. Долг, понимаешь.

— Понимаю, ох, как понимаю, — вздохнул я и живо представил картину, нарисованную доктором.

Док плюнул в иллюминатор и продолжил:

— Потом он приходил ко мне на перевязки. Я брал пинцет и…

— Что — «и»?

-…и выдирал по одному волоску с этой наглой рыжей задницы!!!

— Док, ты что — извращенец?!

Док ничего не ответил на этот вопрос, сказав, что у него беременна жена, и в апреле должна родиться дочь. Потом, в течение получаса, он объяснял мне как все это вычислить. Зря, у меня уже было двое дочерей и вычислять я ничего не собирался.

К чему я все это рассказал? Да, просто, Бог не фраер и — все видит. Каждому зачтется по делам. Или вы до сих пор не верите?

МЕГАФОН

У всех людей есть привычки. Разные и одинаковые — кто на что учился — как говорил наш ротный — каплей Вася. У него, например, была привычка все время обижаться на всякую ерунду. Построит, бывало, роту в казарме и начнет ныть: «Всех ротных, как ротных, эт-т-т-оо, уважительно зовут. Да-а-а. А я вот сегодня иду мимо корпуса-а-а и-и слы-ышу, как дневальный Трофимов орет: «Васька, блядь, Васька идет!!! Ну, какой же я вам Васька?! Я — ваш ротный командир!» И дальше все в таком же режиме. Сопли, слюни и причитания. А меня он, отец родной, через день на «тумбочку» ставил, хотя, я и не орал: «Васька идет!»

Так вот, о привычках. Командир Мыкованов больше всего в жизни любил мегафон. Ему эту мерзость какой-то знакомый майор милиции подарил. Наорался, видать, и решил подарить.

Мегафон лежал в каюте на самом почетном месте, рядом с полным собранием сочинений всем известного с детства по октябрятским звездочкам, Владимира Ильича, рядом с его же бронзовым бюстом. Книги никто не читал. Бронзовым шедевром приборщик командирской каюты старший матрос Локтев давил тараканов (по случаю), а мегафон ежедневно протирался тряпочкой и использовался командиром на полню катушку в качестве психологической разгрузки.

В свободное от размышлений время, а размышления были всякие: о получке, об очередном звании, о жене с большими грудями и о судьбе флота; командир надевал китель, фуражку севастопольского пошива, вешал на шею мегафон и выходил на «охоту». Больше всего он любил тихо подойти сзади к зазевавшемуся матросу срочной службы и ,приставив тому мегафон к уху, гаркнуть: «Кандырбеков!!! Чего встал?! Делать нечего?!» Тут, естественно, ошарашенный матрос сразу же начинал что-либо делать: хвататься за голову, за уши или ругаться на своем родном языке — командир-то все равно не понимал.

Злые языки поговаривали, что кэпа списали на «Дохлый» из-за неполадок в нервной системе, но каких точно — никто не знал, даже доктор Вова, который на глаз, без сложных приборов, определял у подопечного ему личного состава рак печени, пятнистую лихорадку Скалистых гор и знаменитую «делириум тременс». Вот такие дела.

Пока командир ходил по кораблю с мегафоном на шее, можно было следить за его передвижениями по звуку, и это было очень удобно, особенно, в праздники и выходные, когда надо было вмазать! Все офицеры и мичмана до того привыкли к мегафону, что могли беспрепятственно отдавать дань Бахусу, не рискуя, при этом, попасться. Но однажды случилось, как пишут в серьезных книгах, непоправимое.

В субботу, после помывки личного состава, на «Дохлом» собрались помощники по снабжению со всех (почти) кораблей эскадры. Люди разных возрастов и званий, но — одной благородной профессии. Каждый пришел со «своим». «Свое» умещалось в необъятных кожаных портфелях и, по приходу на «Дохлый», было вывалено и выставлено на стол в шестиместной каюте, арендованной у мичманов на время их сходной смены. Пушкин, Крылов и Гиляровский меркнут со своими гастрономическими изысками. Бутылки армянского «Арарата» выстроились в шеренги вместе с хохляцкой «Горилкой» и русской «Сибирской». Призывно пах осетровый балычок, нарезанный тонкими ломтями. Красная икра в трехлитровой банке возбуждала аппетит, а три двадцатилитровые канистры «Янтарного» пива грели истосковавшиеся по нему души хлеще вашего овчинного тулупа.

«Индейское лето» в Приморье — чудная штука! Красно-желтые листья под ногами, девушки на Океанском проспекте и здоровенные креветки в пивбаре «Чилим», а за неимением вышеуказанного — каюта и разговоры «за жизнь».

Перед употреблением спиртных напитков все пришедшие обговорили план действий на случай, если в каюту будет ломиться какой-нибудь начальник: все находящееся на столе должно было немедленно лететь в иллюминатор! На том и порешили.

Через полтора часа, когда вся компания была уже «теплая» и пела под гитару «Там где клен шумит над речной волной..» в каюту постучали условным стуком.

— Три по три коротких — это наш!- сказал старлей Новиков и открыл дверь. За дверью, с повязкой «рцы» на левом рукаве и с «Макаровым» в правой руке, стоял дежурный по кораблю Юра Молчанов.

— Что, суки, не ждали?! А я пришел!

— Ты, вообще, пестик спрячь и проходи. А то — разорался тут,- сказал ему Новиков и закрыл дверь. Дежурный быстро уселся за стол.

— Штрафную? — участливо спросили его.

— Нет, что вы, ребята, я ж на вахте! Только стакан.

Стакан был налит и сразу же выпит. Столовая ложка с красной икрой отправилась в рот дежурного по кораблю, а кто-то опять налил ему полный стакан «Сибирской». Пришлось повторить. Минут через пятнадцать перед глазами Молчанова пронеслась почти вся его жизнь: детский сад и штаны с помочами крест-накрест, школа и драповое пальто с нарисованными на спине похабными словами, училище с бесконечными нарядами, жена, изменяющая ему с соседом по лестничной площадке и все-все остальное.

Ему стало тоскливо, и он выпил третий стакан — теперь уже коньяка. Только тут все вспомнили, что это — «Бурый медведь», а он, Молчанов — дежурный по кораблю. В табачном дыму плавали лица товарищей по оружию, упавший окурок прожег Молчанову брюки, но он ничего не чувствовал. В дверь опять стучали. Сначала кулаком, потом-ногой. Было слышно, что бьет начальник среднего ранга: не очень слабо, но и не очень сильно. Все со стола полетело в иллюминатор, на стол бросили домино, а дежурный по кораблю спрятался в шкаф для одежды.

Когда дверь была открыта, в каюту ворвался командир. Он был похож на быка, выпущенного для участия в корриде. Поникшие «тореадоры» сидели за столом и держали в руках костяшки домино.

— Где эта сволочь?! — проорал командир.

— Какая?! — удивленно и все хором воскликнули «тореадоры»

— Такая, с повязкой «рцы»!!! — все почему-то дружно посмотрели в иллюминатор.

— Он улетел, но обещал вернуться… — с грустью в голосе сказал старлей Новиков.

— Улетел?! Куда?!

— Туда — за кордон.

— А почему вы не подали команду «смирно»?! — вдруг вспомнил командир.

— Товарищи оф-фицеры!!! — заорал старлей Новиков, и все замерли рядом со столом.

В каюте носился запах алкоголя. Командир подошел к шкафчику для одежды и, повернувшись, к стоящим у стола офицерам, спросил

— Значит, «улетел»?

— Да — опять ответил за всех старлей Новиков.

— Ладно — сказал командир и театральным жестом распахнул дверцу шкафа: там, пригнувшись и прижав руку к козырьку фуражки, стоял Молчанов.

— Дежурный по кораблю, капитан- лейтенант Молчанов, — бодро, как мог, отрапортовал Молчанов.

— Б-б-л-лядь!!!

О том, что произошло дальше, в каюте кэпа — не знаю, но хочу сказать: когда люди изменяют своим привычкам, может случиться непоправимое.

НА ВАХТЕ

Флаг не колышется, наглый тихоокеанский ветер не рвет его на части, пытаясь отодрать от флагштока. Флага нет — он давно спущен, и почти весь экипаж дрыхнет в койках и видит десятый сон. Наш брандер стоит у стенки, на стенку сброшен трап, а у трапа стоит вахта: ютовый — старшина второй статьи Пронькин и вахтенный офицер лейтенант Барсуков. Обоим хочется спать.

— Таищь лейтенант, а таищь лейтенант? — с невинным лицом начинает Пронькин.

— Да-а — в предверьи долгой беседы зевает лейтенант.

— А правда, что лейтенант Жо…, то есть, Воробушкин, может за один раз банку концентрированного сока выпить?

— Какого-какого?

— Ну, яблочного, его еще один к пяти надо разбавлять.

— Правда, братец, правда, — по-барски снисходительно лейтенант хлопает по плечу Пронькина.

— А как же его желудок?

— Да, какой желудок? Мозги…

— Почему — мозги?

— Сок, братец, он ведь сначала попадает в мозги.

— Врете?!

— Вру. А ты глупые вопросы не задавай.

— Ладно. А правда, что лейтенант Жопа, то есть Воробушкин, может десять палок за одну ночь?

— Каких — «десять палок»?!

— Ну, этих, которые для женщин.

— Ну и мудак ты, братец! Это только старпом может. Он может даже триста с лишним кинуть.

— Почему?

— Потому что экипаж у нас больше трехсот человек. Ясно?

— Нет.

— Проехали.

В этот момент оба замечают, что вахта на соседнем корабле курит.

— Таищь лейтенант, таищ лейтенант…

— Не проси, ни одной затяжки! Пусть они там хоть укурятся!

— Не по-человечески это…

— Че-е-го?! Ты не в Чикаго, сынок! Ты — на военно-морском флоте! Понял?!

— Молодец, сынок, возьми с полки пирожок.

— А я бы сейчас, правда, съел. У меня мама, знаете, какие готовит? Ум отъешь!

— Что ты и сделал.

— Обижаете, товарищ лейтенант, ничего я не отъел.

— Все впереди…

— Таищь лейтенант, таищь лейтенант, хотите я вам сейчас такое расскажу…

— Да-а-а — опять лениво зевает лейтенант.

— Вот, таищь лейтенант, дядя у меня охотник…

— Ага, и белке в глаз на лету!

— Да, нет, таищь лейтенант, вы слушайте. Дядя мой как-то раз на охоту зимой пошел. Холодище — 25, а может, — 40.

— Точнее нельзя?

— Ну, -24. Вот. Ну, и приспичило его. Ружье он к дереву прислонил, штаны спустил, только рассиделся, глядь — на него волк мчится!

— «Ну, погоди!»?

— Да, не смейтесь вы! Настоящий, здоровенный такой волчара! А ружье-то он далеко отложил!

Лейтенант машинально достает из нагрудного кармана кителя пачку сигарет и зажигалку. Вынув сигарету и вставив ее в рот, закуривает. Сизый табачный дымок вьется над головами вахтенных.

— И чего? — выдохнув дым, оживляется лейтенант.

— Ничего, не растерялся, потому что на флоте служил! Волк на него кинулся, а он засунул руку в открытую пасть по самый локоть…

— Это с голой жопой-то?! — возмущается лейтенант.

— Ну, не перебивайте, таищь лейтенант! Нащупал он там что-то, захватил рукой и сильно так дернул! Пиздец! Волк вокруг него бегает, а ничего сделать не может — зубы наизнанку вывернуты!

По трапу поднимается проверяющий из штаба бригады — высокий сухопарый капитан третьего ранга. Впечатление такое, что лицо его состоит из одних желваков. Он ими играет. Естественно, глаза его переполненные выражением справедливого гнева, сверкают и метают молнии.

Окурок, щелчком отправленный через леера, летит в море. Выдохнув в сторону дым и приложив лапу к уху, Барсуков докладывает: «Товарищ капитан третьего ранга, вахтенный офицер на юте — лейтенант Барсуков! Кому и как о вас доложить?»

Дежурный по кораблю, услышав в рубке два звонка, протирает заспанные глаза и рысью мчится по шкафуту…

Через сутки «на том же месте, в тот же час».

— Таищь лейтенант, а таищь лейтенант, — невинно начинает Пронькин.

Лейтенант молча лезет в карман кителя, достает оттуда упаковку широкого мозольного пластыря и выразительно показывает пальцем на рот Пронькина. Тот замолкает.

В каюте лейтенанта, на столе, оставлены пачка сигарет и дешевая пластмассовая зажигалка.

МОНОЛОГ

А я стою дневальным и ничего меня не волнует. Вру. Потому что волнует меня абсолютно все: столовая, казарма, ротный — мудак, чистота гальюна, чистота моего гюйса, чистота моего лица, абсолютная чистота и какбыктонепришелпроверять. Нам это не надо. Ничего нам не надо. Только уехать в отпуск и провести его в синем тумане грез и винных паров. Да, плохой я курсант, потому и в наряде через день и каждый день. Когда учусь? Бог его знает. Стою, вот, «на тумбочке». Вчера — камбуз, сегодня — по роте, завтра — в караул. Не по уставу? А кто по нему живет? Не видел таких. «Таварыщ кырсант, абанамат! Я сдэлыл так, шыто зэмля будэт гарэт у вас пад нагамы!!!», — это не я, это — замполит батальона. По-русски он плохо разговаривает, и какой только долбоеб его сюда прислал?! Я никогда не узнаю. Зовут его Назрет, а по-нашему — «Назарет» (Hour of the dog Rampant и Razamanaz). Огромной души мудак! Мы с ним постоянно беседуем о жизни, любви, политике и сексе: «Я, биляд, вас так выибу!». В общем, не мальчик я уже и — давно. И это — благодаря нашему замполиту батальона. Сейчас я стою в наряде и мне все до п…ды. Когда запуганные первокурсники придут к нам драить гальюн, я буду пить чай, курить и слушать музыку. У всех свои привилегии. Только у ротного их нет. Пялят во все дыры все кому не лень. Желающих, надо сказать, хватает. Мне кажется, он скоро от местных собак будет шхерится — до того запуган. «Товарищии-и-и курсан-н-ты-ы-ы, никого так не называют как меня-я-яа! Иду сегодня по училищу, а дневальный орет: «Васька — дурак идет! Васька -дурак идет! Ва-а-ська-а!». Вы что думаете, я не слышу?! Какой я вам Васька — дурак?! Я — ваш ротный командир!». Никто его не уважает, но жопу лижут, чтобы распределение хорошее получить, а мне все равно — я просто смотрю в окно. Это уже песня: «Голые бабы по небу летят, в баню попал мой реактивный снаряд, а мне все равно — я просто смотрю в окно…», — можно играть с ми-мажора, а можно — с какого-нибудь септа. Кто что умеет. Лучше такие песни, чем ежедневный «Варяг», который все никак не потонет. Не кощунствую я, нет, не кощунствую. Но даже, если «Yesterday» крутить по три-четыре раза в день, то через месяц тебе захочется замочить сэра Пола Маккартни. Андестенд ми?! «Услышав лай караульной собаки…»- ничего не помню, но лай слышу. И не собаки, а дежурного по училищу, он что-то увидел на лестнице. «Товарищ подполковник, дневальный по роте курсант Ослов! Дежурный по роте, на выход!» — это все тихо-тихо, даже сам не слышу. Почему у меня лестница облевана? Ничего у меня не облевано. Есть! Так точно! Никак нет! Разрешитевыполнять?! У-уф. Вот так, всех отодрал и ушел. Правильно-правильно, если подчиненные не называют тебя мудаком, значит ты плохой командир. Кажется, это сказал Нахимов…или Суворов? Не помню. Капраз, который преподает нам боевые средства флота, здоровается с нами так: «Здравствуйте, РПЗ и ДЛБ!» — пытаюсь соответствовать. Да-а, в казарме жестокая вонь. Как люди живут — ума не приложу, но с точностью до сантиметра могу определить места, где сейчас пьют, едят и играют в карты. Такой вот я опытный. Например, я знаю, что сейчас, в гальюне на третьей дучке от окна, курсант Счастливцев занимается онанизмом. Утром он будет лепить ярлыки онанистов и пидеров всем окружающим, а сейчас…

Мы часто ходим тут голыми, особенно с утра, и директор архива пришла жаловаться нашему комбату, что, мол, у нее одни женщины работают, и надо бы нам все окна закрасить. Комбат ответил, что у нас не гальюн, чтоб все окна краской закрашивать и раскланялся. Теперь окна закрашены в архиве. Смешно. Вчера один преподаватель ходил с моими друзьями в патруль по периметру. Все зовут его Дурень, потому что соответствует. Он пришел к нам в роту, держа в руках бутылку из-под водки «Русская» с отколовшимся донышком. Спросив меня: «Что это такое?» и, получив четкий ответ: «Бутылка из-под водки «Русская» с отбитым донышком!», — товарищ майор задал следующий вопрос: «А кто ее кинул мне под ноги?». Дурень он и есть дурень! Кто ж тебе, милый, скажет кто кинул, кто выпил и кто чем закусил?! Просто завидно ему бедолаге, что он тут под забором как пес, а люди культурно отдыхают. Посмотреть, что ли, в окно? Все тихо. Только огромные тени самоходчиков крадутся вдоль забора. Я хочу спать. Меня скоро сменят и я усну, и приснится мне волшебный сон — синее озеро, зеленый лес и маленькая фея, которая тронет меня за плечо и скажет: «Па-а-дъем, с-сука! Опять на вахте припух?! Заступишь по новой!». Это- голос Судьбы.

СМЕРТЕЛЬНЫЙ НОМЕР

«Испаньола» стояла довольно далеко от берега. Чтобы добраться до нее, нам пришлось взять лодку и лавировать среди других кораблей. Перед нами вырастали то украшенный фигурами нос, то корма. Канаты судов скрипели под нашим килем и свешивались у нас над головами» — это Р.Л.Стивенсон. Сейчас этот Р.Л. подавился бы от зависти вместе со своими «скрипящими канатами» и одной бутылкой рома на 15 рыл! Бедность какая-то британская — одна «банка» на 15 человек! Впрочем, я уклонился от курса, это и не мудрено, когда на тебя смотрят две бутылки рома «Captain Morgan» и желтый, нарезанный тонкими ломтиками ананас. Вот что хочется рассказать.

Когда-то в далекой занюханной стране под названием Америка жил потомок любителей пасты, кетчупа и гарроты, знатный трюкач Гари Гуддини. Только пусть про него и пишут в далекой занюханной Америке! У нас же на «Дохлом» служил человек по фамилии Андриотти (фамилия, конечно же, изменена, чтобы не помешать человеку жить при его бешеной популярности, которая наступит после того, как увидит свет эта история!) Он честно выполнял свои служебные обязанности комдива БЧ-5: строился по большим и малым сборам, имел подчиненных, получал от начальства и, как пишут в характеристиках, «любил флотскую службу». Но характеристики — это одно (в конце концов их используют по назначению…), а живой человек — совершенно другое.

Андриотти был очень живым и любил, при случае, показывать и вытворять различные фокусы, которые жутко нравились детям и представительницам прекрасного пола, чего нельзя сказать о начальстве. Начальство желало избавиться от кандидата в «Книгу рекордов Гиннеса», но дальше «Дохлого» на нашей большой эскадре засылать было уже некуда. Оставалось терпеть и ждать пока человек оступится…

Андриотти тихо сидел у себя в каюте и раскладывал пасьянс. На столе, исцарапанном несколькими поколениями «королей говна и пара», стояло блюдце с одеревеневшим печеньем, в углу, под книжной полкой, придушенно хрипел помятый в нескольких местах электрический чайник, грозясь выплеснуть из себя кипяток в граненый стакан с насыпанным туда грузинским чаем №36. Вечер не обещал никаких приключений. «Дама пик», зажатая между указательным и средним пальцем, с издевкой подмигивала Андриотти. Вдруг распахнулась железная дверь каюты, и Андриотти увидел веселую и красную рожу Павлика-артиллериста. Тот был одет в белую майку с надписью «Bad Company» и форменные, засаленные на заднице, брюки. Глаза Павлика блестели так, что, отражаясь от них тусклый свет электрической лампочки, казалось, становился ярче и мощнее света корабельного прожектора. «Уже принял…», — подумал про себя, но не сказал Андриотти. Тем временем Павлик вскочил на стул и радостно продекламировал: «Стоит Паша на броняшке, ссыт на штурмана в тельняшке!». В открытой двери показалась вертлявая фигура штурмана Легостаева.

— Ага, только на броняшке стоит штурман! — завизжал он и стащил объемную тушку Павлика со стула.

— Слышь, ты, царевна Несмеяна, — Паша толкнул в бок замершего в «охотничьей стойке» Андриотти, — пошли с нами? Не пожалеешь!

— Куда? — карта, зажатая между указательным и средним пальцами, небрежным щелчком была отправлена в угол к чайнику, — у меня и денег то нет.

— И не надо! Мы идем в гости! Как Вини — Пух! Горшочек с «шилом» такой уж предмет, вот он тут есть, вот — его уже нет! К Кролику!

— Какому «Кролику»?! — Андриотти сделал вид, что недоумевает.

— К Нашему Бывшему Большому Заму, — пролаял Павлик, а вертлявый штурман быстро изобразил ББЗ, задрав верхнюю губу и продемонстрировав при этом целый ряд отличных золотых зубов, вставленных вместо выбитых настоящих.

— Ну, если к бывшему, — пошли.

Пока штурман с артиллеристом курили «Беломор», Андриотти облачился в гражданское платье. После чего дверь в каюту была заперта на ключ, и трое наших друзей бодро затрусили по дороге, ведущей в Тихас.

В каюте наступила гробовая тишина. Не хрипел чайник, не звучали человеческие голоса и музыка, только оборзевшие тараканы сновали туда сюда по многострадальному столу.

Вообще, в Тихас с пирса вело два пути: бетонная дорога и «тропа Хо Ши Мина». Друзья недолго спорили, где им идти.

— Пошли по тропе! — уверенно дернулся вперед вертлявый штурман.

— Я не пойду! — так же уверенно возразил артиллерист,- там вчера мичман один с трубы в дерьмо наебнулся, вам по пояс будет! — и правая ладонь его выразительно резанула воздух в районе гениталий.

На трассе Находка — Владивосток поймали попутку и с ветерком доехали до поселка. Далее события разворачивались стремительно.

Скрипящий и дребезжащий лифт поднял бравых морских офицеров на девятый этаж «скворечника». Они вышли на площадку и услышали… чего же они услышали? Ах, да, — звон хрустальных бокалов, вальс Шопена и женское воркование по-французски. Рядом с мусоропроводом валялся пьяный незнакомец, он мирно сопел, почесывая одна об другую свои босые грязные ступни. Дверь в квартиру ББЗ была открыта настежь, и хриплый голос, не попадая в ноты, рычал: «Стиль баттерфляй на водной глади продемонстрировали дев-вы…они напр-раво и нал-л-лево! Р-равняйсь!!! С-смир-рно!!! Р-р…Бл-л..».

Друзья бесстрашно вошли в логово. За большим столом сидели знакомые и незнакомые нашим героям люди, которые держали в руках стаканы, рюмки и фужеры различной емкости, и смотрели на вошедших. Все было в сером-пресером цвете.

— Не понял? — Андриотти вопросительно посмотрел на Павлика

— А чего тут понимать-то? Спер с парохода шаровую краску и все покрасил!

— Да-а — удивился Андриотти, но не надолго.

Их усадили за стол и заставили выпить по «штрафной». Из бобинного магнитофона «Комета-209» грустно пел Брюс Диккинсон. Пьяные лица гостей, отливающие нездоровым серым цветом, были печальны и задумчивы.

— А он фокусы показывать умеет! — вдруг закричал вертлявый штурман и поднял вверх левую руку Андриотти, потому что в правой тот держал соленый зеленый помидор, собираясь закусить вторую «дозу».

— Да-а?! — гости воспрянули духом.

Андриотти влудил полстакана и попросил иголку с ниткой. Пьяные гости лениво наблюдали за его действиями. Из бобинного магнитофона грустно пел Удо Диркшнайдер. Сначала Андриотти проколол себе иглой ладонь. Насквозь. Между большим и указательным пальцем. Без крови. Гости лениво наблюдали. Аплодисментов не было. Потом он проколол себе щеку. Незнакомый жирный капитан третьего ранга презрительно бросил:

— Хуйня…

— Что?! — тут в Андриотти вселился маленький и очень дурной бес,- вот так, да?! Давай спорить, что я две минуты провешу на одной руке, на балконе!!! На ящик водки! Давай?!

Капитан третьего ранга согласился. Ударили по рукам .Андриотти вышел на балкончик, перекинул свое жилистое тело через маленькие перильца и завис на одной руке. Гости засекли время и пошли пить. Когда через 15 минут они вспомнили об Андриотти, он висел уже на двух руках и не мог вымолвить ни слова. Его затащили в комнату и влили в рот еще полстакана. Из бобинного магнитофона грустно пел Роберт Плант.

На столе, в каюте, рядом с остывшим чайником, коварно ухмылялась Пиковая Дама.

Через два месяца Андриотти пришлось спускаться по лоджиям с седьмого этажа, от любовницы.

Еще через два месяца командиры от него все-таки избавились — списали на берег, а на его место пришел ничем не примечательный лейтенант, серый как стены в квартире Бывшего Большого Зама.

ПРАЗДНИКА НЕ БУДЕТ

(история одной деградации)

Что это со мной? Где я? Какие-то лиловые круги перед глазами. Где моя голова? Ага, вот, нашел голову, но это по-моему не моя, гораздо уродливее…

Открываю глаза и вижу себя сидящим в автобусе «Владивосток — Находка». Рядом мирно посапывает красномордый армейский прапорщик. За грязным стеклом тихо струится серый асфальт приморского «серпантина». Сопки купаются в оранжевом солнечном океане, а между ног, на полу, у меня стоит вещевой мешок с пивом. Открываю мешок, достаю бутылку, и янтарная струя живительной влаги возвращает мне утерянную, было, память.

На дворе — месяц май, завтра — девятое, а всю предыдущую неделю мы с Егором отмечали моего старлея. Неделю, вместо одного дня. Да, по головке за это не погладят. А все из-за того, что офицеры у нас на «Дохлом» очень капризные. Это они есть не будут, это — не наденут, а это — не выпьют (тут я, конечно, загнул). Всем им одновременно захотелось пива, вот и везу. Через неделю, правда, но лучше позже. Что труднее достается, то больше ценится. Представляю, как они обрадуются!

Сейчас Егор сидит «на телефоне», в квартире у своих знакомых, пытаясь говорить солидно, названивает в комендатуру: «Алло-алло! Так, это капитан второго ранга Козлов. Вы тут моего орла такого-то не забирали? Да? Нет?! Хорошо!» Он кладет телефонную трубку, закуривает очередную сигарету и матерится. «Орел» пьет в это время пиво в автобусе. Просто мы потерялись. Бывает.

В «Зеркалах» мы сначала представлялись пловцами из Москвы, потом — баскетболистами из Эстонии, а потом кто-то кому-то дал в ухо, и мы потерялись. Как маленькие, ей-богу!

Кэп чешет свою плешивую голову и, щелкая выключателем настольной лампы, думает: «Пусть только приедут эти сволочи! Они у меня с гауптвахты не вылезут! Пусть только приедут!» Егор набирает номера моргов: «Да-да, такой здоровый. Одет в джинсы «Блю доллар» и майку «Плэйбой», с зайчиком. Что?! Как вы сказали?! Нет?! Спасибо!». Перед ним полная пепельница окурков.

Автобус тормозит в облаке пыли и угоревшие пассажиры вываливаются на остановку. Добро пожаловать в Тихас! Закидываю на спину «сидор» и начинаю семикилометровый путь на пирс. Окружающая природа успокаивает.

Через час мне навстречу бежит кэп, целует, обнимает, приглашает послушать Моцарта у него в каюте. Скажете — вру? Конечно! Знаю, что я мерзавец, подонок, раздолбай и …! Чем от меня прет? Шахматами. Что со мной разговаривать? Не знаю. Я пьяная свинья?! Да. А в каюте койка и полумрак. Колюня читает «Войну и мир», а кот Борман валяется на кресле. Засыпаю.

Утро. Низко надвигаю козырек фуражки и иду на построение. Как же, сам комэск придет поздравлять! Смотрю на носки своих начищенных ботинок. В затылок дует ласковый ветерок. Кэп вместе с большим замом встречают комэска и его окружение.

— Здравствуйте, товарищи «вдохновенцы»!

— Ва-ви-ва-ви-ваю, таищ, вице-адмирал!!!

-Поздравляю вас с Днем Победы!

— Уа-уа-у-р-р-аа!!!

И — гробовая тишина. Только шаги по палубе. Поднимаю глаза и вижу комэска. Он идет ко мне, на ходу стягивая с правой руки белую перчатку.

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант.

-Здравствуйте, товарищ вице-адмирал.

— Поздравляю вас с праздником…

— Вас также, товарищ вице-адмирал.

— А вы, ведь, вместе со всеми этого сделать не соизволили! Не ответили на мое приветствие!

— …

Сходя с трапа, бросает кэпу: «Командир, у вас офицеры не здороваются». Кэп с замом возвращаются к строю — из офицеров там один я.

Большой Зам приглашает меня послушать Вивальди к себе в каюту, а заодно, и поговорить о поэтах Серебряного Века. До чего ж он занятный человек! Знаю, что мерзавец, подонок и раздолбай. Да. Исправиться? Очень хочу!

В каюту входит Егор, нижняя губа у него вспухла, а правая половина лица исцарапана. Он улыбается.

Какие ласковые глаза у Большого Зама!

ЛЕГЕНДА

Знаете ли вы как «засыпаются» разведчики, шпионы и лазутчики? Не одежда, манера поведения и буржуйский наглый взгляд выдают этих хитрых людей! Их выдает язык. Да-да, обыкновенный, который находится во рту и молотит все, что попало. Он же без костей. Если бы в нем была кость как в моржовом члене, ворочать им было бы гораздо проблематичнее, а так…

Начхим сидел на маленьком раскладном стульчике и его тело, управляемое большой лысой головой, делало то, что хотела эта голова, а именно: чесало левой рукой волосатое пузо, правой рукой безуспешно доставало из трехлитровой банки соленый скользкий огурец и успевало, при этом, топать от нетерпения правой ногой, обутой в кожаный «тропический» тапок. Мы стояли у стенки и ждали очередной команды от начальства, которая должна была отправить корабль в дальние дали на слежение за подводной лодкой. Про слежение наш кэп всегда говорил так: «Мы выходим на слежение. На три дня, а, может, и на три недели. А, может, и на три месяца. Вы должны быть готовы ко всему.»

Начхим не готовился «ко всему» и пил шило с помощником по снабжению. Пили они не просто так, а за медаль «70 лет ВС СССР». Медальку бросили в стакан, налили туда веселящего напитка, и начхим, бодро вдохнув воздух, резко опрокинул содержимое стакана в рот .Медалька первой полетела в разинутую пасть начхима. Начхим повиновался рефлексу и крепко сжал медальку зубами. Шило в это время стремительно текло в ноздри, зажмуренные от неожиданности глаза и на лысину. Дышать было нечем. Рядом, рискуя свалиться на пол со стула, трясся в беззвучном смехе помощник.

Через пять минут, когда оба отошли от «конвульсий», помощник разлил по стаканам очередные порции и, по-отцовски (или по-матерински, так, кажется, нежнее) начал поучать начхима:

— Я же говорил тебе, сынок, никогда не надо спешить. Никогда. Вспомни, сынок, поучительную историю про двух быков — старого и молодого…

— Ты имеешь в виду механика и его племянника?

— Не перебивай меня, сынок, я имею в виду обыкновенных быков с рогами, копытами и хвостами. Эти два быка стояли на большой-пребольшой горе и смотрели вниз. Внизу, в долине, паслось огромное-преогромное стадо — там были одни телки! Молодой бык стал скакать, прыгать, радоваться и предлагать старому: «Папа, давай быстро помчимся вниз, отгоним одну корову в кусты и там ее отдерем!». Папа-бык посмотрел на несмышленыша, выплюнул изжеванный стебелек и сказал: «Нет, сынок, никуда мы не помчимся и никого не будем отгонять в кусты…мы медленно спустимся с горы и спокойно отдерем все стадо».

— А я то здесь причем?! — не понял начхим.

— Это я, сынок, к тому, что торопиться не надо. Быть добру!

На этот раз этиловый джинн попал куда надо. По обыкновению, когда начхим выпивал, фантазия его становилась беспредельной: он был Яном Флемингом, Александром Беляевым и Рэем Брэдберри «в одном флаконе». Помощник знал слабость своего друга и, удобно устроившись на стуле, приготовился слушать очередную сказку.

Медленно, но верно начхим входил в транс, как якутский шаман, наевшийся галлюциногенных грибов. Он закатил глаза и, делая руками непонятные пассы, начал свой рассказ.

Я — совершенно не тот, за кого себя выдаю. Мое настоящее имя — Джон Ли Хукер. Я родился в 1957 году, в США, в Чикаго. Рано лишился родителей. После похорон матери я стоял дома у открытого окна и плакал. Внезапно перед домом завис летательный аппарат, похожий на тарелку. Я смутно помню, что было потом, но через некоторое время я очутился в учебном центре ЦРУ, в штате Алабама. Мне сделали пластическую операцию и начали готовить к заброске в СССР. Так я попал в город Баку и начал учиться на военно-морского химика. Из-за того, что мы много пили, я плохо усвоил учебную программу и рано облысел .Помню выпуск и то, что в училище всех собак почему-то называли «парнями» Во время обучения я получил задание создать крепкую военно-морскую семью и создал ее. Хотя, жена моя, Валентина Владимировна, редкостная сволочь, я должен ее терпеть, чтобы не провалить явки, пароли и всю нашу сеть на территории СССР. Во Владивостоке мне очень нравится явочная квартира Любы и Наденьки — это девушки с кондитерской фабрики, очень достойные специалистки и преданные делу люди. Когда они поливают меня ликером и лижут, я забываю все тяготы и лишения воинской службы. У себя на родине, в США, я давно уже полковник, здесь же — карьера не пошла. Мне уже 34 года, а я все еще старший лейтенант. Наверное, я слишком хорошо старался быть русским. Мне дали медаль, которая не нужна. Я беспартийный и не еврей и вообще — ни хуя мне в этой стране не надо!!!

В каюте, на книжной полке стоял двухкассетный «Шарп», стрелки на датчиках записи с микрофона нервно подрагивали. Помощник тихо курил. Начхим вышел из транса и спросил:

— Ты что же, совсем мне не веришь? А я ведь знаю, как надо курить сигареты по — шпионски!

— Как?! Ты ж не куришь — удивился помощник.

— А вот так!- начхим выловил из пачки «БТ» сигарету и, обломив у нее фильтр, протянул помощнику — курить надо так, чтобы не было видно названия!

— Ага, и следов губной помады — засмеялся помощник и выключил «Шарп», потом достал кассету и покрутил ею перед носом начхима.

— Чудесно, прэлестно, отдам теперь это особисту или твоей жене. Что же будет? — он изобразил на своем лице деланный испуг.

— А ведь ты, помощник, гад и шантажист — убитым голосом пропел начхим — отдай, а то хуже будет!

— Кому?!

— Сколько?!

— Литр.

— Ладно, проходимец, пусть будет литр.

Товарный обмен произошел быстро. Кассета упокоилась в кожаном чешском «дипломате», литр спирта нашел свое место в сейфе у помощника по снабжению.

Через час оба мирно посапывали у себя в койках. Из не выключенного магнитофона нарезали незатейливый «южный буги» бородатые дядьки из «ZZ Top».

Не думайте, что «хэппи энд». Валентина Владимировна обнаружила секретную запись в «дипломате» своего благоверного. Что было дальше — описывать не буду.

ЧЕТВЕРТАК

«Выходят из сауны трое, и у всех троих — по колено…» — в этом месте большинство женщин и мужчин начинают краснеть и глупо хихикать (совершенно зря), — «у кэпа — трусы, у зама — язык, а у механика — руки». Вот так. И это, знаете ли, совершеннейшая правда. Хотя, в повествовании, которое хочется представить на суд взыскательного читателя, речь пойдет не о трусах, руках и языках, а об автомобиле «Москвич 412», старом эсминце «Вдохновенный» и его последних обитателях.

Кораблю было уже много лет, его списали, ободрали все, что можно было ободрать с постов, заведований и кают. Потом, под бодрый марш «Славянки» и леденящее душу завывание ветра, перетащили на «Свинячий пирс», там стояли только вспомогательные суда, а на берегу, на расстоянии в несколько сотен метров от стенки, расположилась архитектурная композиция неизвестного военного гения Эпохи Возрождения Эскадры под чудесным названием — свинарник. Короче, «Вдохновенный» поставили рядом со свиньями. Через пару дней ветеран флота отправлялся в свой последний поход, в бухту Труда.

Все порядочные офицеры, последними служившие на легендарном эсминце, решили собраться и устроить «похороны». В кают-компании собралось 12 человек во главе со старпомом. Кэпа не звали, потому что у него была язва желудка, хроническая ангина и еще много-много тяжелых болезней, не позволявших этому благородному офицеру употреблять алкоголь. Все расселись на оставшиеся еще стулья, старпом раскрыл видавшую виды тетрадь в потрепанном переплете и собрался записывать фамилии.

— А по — сколько? — спросил полупьяный «румын».

— А сколько сейчас стоит бутылка водки, как ты думаешь?- с усмешкой произнес краснолицый старпом.

— Четвертак.

— Ну вот, и сдавать будем по «четвертаку».

Руки офицеров потянулись к карманам, и через минуту на столе лежала кучка банкнот разного достоинства и цвета.

Медленно, со скрипом, отворилась дверь и в проеме показалась фигура командира. Кэп стоял, широко раскорячив ноги, и жутко нахмурив брови.

— Что это такое? — гневно сверкнув глазами в сторону кучки банкнот разного достоинства и цвета, спросил кэп, — что это такое?

Механик с тевтонским лицом (а, может, и индейского вождя, а, может, и — Гойко Митича) спокойно ответил:

— Деньги.

— Какие такие «деньги»? — уже менее уверенно, переспросил кэп.

— Товарищ командир, вы на старпоме в Тихас ездили?

— Ездил.

— И мы — тоже.

— Ну — и?

— Так вот, резина, она ж не железная.

— Ну?

— На резину старпому эти деньги и собрали.

— Сколько?

— Четвертак.

— Одна-а-ко-о-о…- разочарованно протянул кэп, с важным видом достал из внутреннего кармана кителя кожаное портмоне, вынул оттуда 25 рублей и положил на стол перед старпомом.

— Запиши — сказал он старпому и с достоинством удалился.

Помощник на протяжении этого короткого диалога вспоминал давнюю историю про то, как они ехали со старпомом и кэпом на «Москвиче 412» по трассе «Находка- Владивосток» и он неожиданно задал, сосредоточившемуся на руле старпому, вопрос: «Товарищ капитан третьего ранга, а если у вас рулевая тяга полетит?». Ответить старпом не успел — тяга действительно полетела! Машина съехала на обочину, лицо старпома из красного превратилось в белое, а кэп сжал руку своего портфеля так, будто там лежало не грязное исподнее, а, по крайней мере, миллион долларов наличными.

— Я что… Я же пошутил! — пытался было оправдаться помощник.

— Выходи, гад, больше ты со мной не поедешь!!!

И помощник пошел в Тихас пешком. Вот что он вспомнил.

— Я считаю, что деньги командиру надо вернуть — сказал старпом.

— Да, только — с получки, а сейчас — пропьем! — отреагировал опытный механик.

На том и порешили. Назначили время, место сбора и форму одежды. Механик, помощник и химик отправились в командировку за водкой. Их не было ровно два дня. Скорбь и страдание поселились на эти два дня в глазах остальных офицеров. На третий день они стояли перед старпомом в кают-компании. К «Вдохновенному» в это время уже прилаживались буксиры.

— Что же вы, гады, делаете?! У меня уже все волоса на жопе седые! Похоронили пароход, … вашу мать!

— А мы, вот, мы… были со старшим, с механиком! — вывернулся плут-химик, — а деньги мы вернем.

— Да, при чем тут деньги — устало вздохнул старпом и махнул рукой. Потом поднялся в каюту командира и отдал ему 25 рублей.

— А как же резина?! — недоуменно воскликнул кэп.

— Да, какая, на хрен, резина. Машину-то я продал. Не надо ничего.

— Ну, ладно — «четвертак» перекочевал обратно в кожаное портмоне, — жене чего-нибудь куплю!, — обрадовался кэп и пожал старпому руку.

Корабль утянули в бухту Труда, офицеров распихали кого куда, и один из них сейчас пишет мемуары, а вы их читаете. СПАСИБО!

ПИСЬМО

В кают-компании отобедали. Кое-кто, допив компот, уже спустился в каюту почивать. Адмиральский час быстро забирает жертву в свои сонные лапы. Те, кто еще остался, пытались вести разговоры ни о чем, крутили ручку вечно барахлящего телевизора и искали невесть куда запропастившийся шиш-беш. В этот момент по шкафуту, «звонко цокая копытами» (так обычно выражались обитатели корабля), промчался почтальон. Почтальон был худой, длинный и наглый: он попытался пробраться в «гарсунку», и заполучить там пару еще теплых, «лишних» котлет. Дерзкая попытка была прервана капитан-лейтенантом Алехиным. Взяв наглеца за форменный воротник (что в просторечии зовется просто и лаконично — «гюйс»), Алехин бросил почтальона к корабельной канцелярии, следом полетела и его полупустая брезентовая сумка: «Еще раз — и получишь по мозгам!» Почтальон подобрал сумку и, сменив курс, двинулся в родной кубрик. Алехин вытащил из кармана кремовой рубашки пачку «Беломора», достал папиросу, продул и, лязгнув своей допотопной зажигалкой «Зиппо», закурил.

Матрос-вестовой Витенька выбрался из тесной душной «гарсунки» и, держа руку за спиной, спросил Алехина:

— Товарищ капитан-лейтенант, разрешите обратиться?

— Ну.

— Вам тут письмо.

— Какое еще письмо? Откуда?

— Вот, из Воронежа. Написано: «Счастливому офицеру». Почтальон принес, а я вам его отдаю. Дайте, пожалуйста, одну папиросу, товарищ капитан-лейтенант.

Алехин взял из рук Витеньки белый конверт, дал ему папиросу и, затушив окурок в большой гильзе, заменявшей пепельницу, вошел в кают-компанию.

Надо сказать, что Алехин был родом из Воронежа, но «счастливым офицером» его назвать было нельзя. Сам себя он называл «пятнадцатилетним капитаном», не в том смысле, что был очень молод, а в том, что служил на флоте уже пятнадцать лет.

— Мужики! Смотрите, что я получил! Письмо «счастливому офицеру». Знаете, какие девочки в Воронеже? Пальчики оближешь! Все как на подбор, ей-богу!

Мужики отвлеклись от телевизора и хором сказали:

— А ну-ка, давай, почитаем, Алехин!

Их было трое: двое — таких же, как Алехин, «пятнадцатилетних» — Новиков и Абрамов, а еще один — «зеленый, как три рубля» лейтенант Бякин. Письмо вытащили, конверт положили на стол, закурили и Бякин, как самый молодой, принялся за чтение:

«Здраствуй дарагой таварищ!

Все маи падруги уже написали письма щасливым матросам, а я решила попробавать щасливому афицеру можит у нас что и палучится живу я в варонеже горад красивый и мене нравится очинь но я могу уехать из ниго далико даже на берег акиана!!! Хочится пасматреть на мир работаю я на фабрики и палучаю 150р. А сколько палучаити вы живу вместе с радителями а вы с кем живете и где? Рост у меня длиный и меня дразнят длиной но я ни абижаюсь всегото 180 см это ведь мало вешу 63 кг волосы русые глаза карие пасылаю вам свое фото чернобелое другово небыло а вы пришлите свое тоже дасвидания Катя Лиходеева».

К обратной стороне листа канцелярским клеем была приклеена фотография размером 3х4 сантиметра. Лицо, смотрящее с фотографии, было непрезентабельным и явно смахивало на знаменитый лик Фернанделя с его неповторимым лошадиным оскалом.

«Товарищи-офицеры» покатились со смеху. Смех сотрясал кают-компанию в течение добрых пяти минут. Больше всех ржал толстый усатый Новиков, даже две пуговицы отлетело в районе живота! Слезы текли по распаренным физиономиям. Только Алехин сидел, молча и зло поглядывая на своих коллег. В кают-компанию вошел кэп. Он проснулся и решил разобраться, в чем дело. Все четверо дружно встали, но смеяться друзья Алехина не прекратили.

— Что такое? Что вы ржете как кони?

— Да, вот, письмо, товарищ командир

Кэп прочитал послание, взглянул на фото и выдал свое резюме:

— Ну, что же — хорошая девушка, хочет познакомиться. А как же твоя жена, Алехин?

Довольный своим остроумием, кэп положил письмо на стол и, загребая косолапыми ногами, выплыл из дверей кают-компании.

— Тоже мне, мудак, лезет! — рявкнул Алехин, после того как затихли шаги командира, — дай сюда, Бякин!

Письмо перекочевало со стола в руки «щастливого офицера» и он, хлопнув дверью, спустился к себе в каюту. Отдраил иллюминатор, и свежий морской воздух с примесью запаха мазута ворвался в каюту.

«Вот дура! Опозорила Воронеж! Одних ошибок штук триста! Двоечница, видать… Катя Лиходеева…», — Алехин смял письмо и выбросил в открытый иллюминатор, хотя это было строго настрого запрещено корабельными правилами.

ДОКТОР ВОВА

Есть люди, о которых всегда хочется написать рассказ, сочинить анекдот или поведать хотя бы коротенькую историю. Именно таким человеком был лейтенант Владимир Сидоров, а проще — доктор Вова. О нем этот прикол.

В то лето жара стояла ужасная. В Приморье такое бывает часто. Сначала идут дожди, как в Индии, а потом — ка-а-ак даст +300, и — не скучай. Что и говорить, от жары я страдал. Страдал, сидя в кают-компании в застиранной куртке на голое тело, старых брюках и тапочках с дырочками на босу ногу (тапочки — хорошие, тропические), истекал потом, и вяло перелистывал старый журнал «Англия». В раскрытый иллюминатор был виден дрожащий раскаленный воздух. Большая противная муха с гуденьем носилась над столами. Неожиданно в дверь постучали. Стучали робко, и поначалу я подумал, что это какой-нибудь моряк-первогодок, но оказалось иначе. За дверью раздался голос:

-Добро войти? Лейтенант медслужбы Сидоров.

— Добро, — сказал я и внимательно уставился на дверь.

В кают-компанию проник длинный тощий лейтенант с большой головой. За собой он волочил огромный чемодан модели «мечта оккупанта». Я закурил. Лейтенант, постояв немного, опять отрапортовал:

— Лейтенант медслужбы Сидоров! Прибыл для дальнейшего прохождения!

— Ну, и что дальше? — с издевкой в голосе спросил я.

— Как что? — мне нужен командир… — А можно закурить?

— Кури.

— А дайте, пожалуйста.

Я протянул ему пачку сигарет. В процессе табакокурения лейтенант поведал о том, что всю жизнь мечтал служить на боевом корабле, ходить на боевые службы и быть полезным суровому морскому братству. Жирная лапша висела на моих бедных ушах — они просто отваливались под ее тяжестью.

— А когда же мы пойдем на боевую?

— Никогда, — лаконично ответил я.

— Как это никогда? Почему?

— Да потому, дарлинг, что у нас трещина в борту, и корабль стоит на вечном приколе. Это милое утлое судно под названием «Дохлый» является, вроде бы, дисбатом эскадры. Здесь все списанные с других кораблей.

— Почему «Дохлый»? Я же прочел на борту «Вдохновенный». Почему списанные?

— «Дохлый» — потому что все его так зовут, он ни на что не годен. А списаны — так, за всякое дерьмо… — мне показалось, что новоявленный «морской волк» вот-вот разрыдается.

— Как же? Я ведь просился на боевой корабль! Я пойду жаловаться!!! Пусть переводят! Я хочу на БС! — из его многочисленных вскриков можно было брать самые удачные ко дню Советской Армии и Военно-морского флота. Товарищ был явно хорошо политически подкован.

— Как пройти к командиру?

— Сейчас покажу.

И тут в моей скучающей голове родился гнусный план. Дело в том, что «папы» в это утро не было, он уехал в поселок Тихас и должен был появиться только к обеду. Стрелки на моих наручных часах «Сейко» показывали только девять. Командир жил в каюте над кают-компанией, а все остальные внизу. Надо было только спуститься по трапу, открыть самую первую дверь и… увидеть храпящего пузом кверху Пашу Черняева, заслуженного ветерана флота, артиллериста, но всего лишь капитан-лейтенанта. Пил Паша много — больше, чем надо. Он являл собой образчик настоящего морского офицера. Красное лицо, огромный живот, пудовые кулаки и прекрасное чувство юмора, особенно когда дело касалось окружающих.

К Паше я и повел нашего новичка. Пока лейтенант стоял в ожидании «приема», я обсудил с Пашей коварный план, потом позвал доктора в каюту. Опять последовал доклад, опять дрожащая пятерня у козырька фуражки и блеск надежды в глазах. Паша вальяжно возлежал на койке. Волосатый живот вываливался из брюк, и пара верхних пуговиц была расстегнута. На правом грязном носке зияла огромная дыра. «Командир». Он жестом прервал доктора и сказал:

— Так, лейтенант, разберемся с вами позднее. У меня тут дел невпроворот (в этот момент я чуть не до крови не закусил губу, чтобы не рассмеяться), — а сейчас мне очень хочется пить. Да, пить и есть. Очень, очень хочется…

Доктор непонимающе смотрел на Пашу.

— Вы, голубчик, сбегайте пока в магазин. Он тут недалеко, на пирсе. Купите лимонаду и пряников.

— Сколько, товарищ командир? — вытянулся док. Ему оставалось лишь щелкнуть каблуками.

— «Сколько-сколько». Ящик лимонаду и пять килограмм пряников. Повкуснее.

Глаза у доктора полезли на лоб, но он ответил «есть» и, повернувшись кругом, ринулся из каюты.

— Чемодан-то оставь! — крикнул ему вдогонку давящийся от смеха Павлик.

Через полчаса лейтенант притащил «заказ», и мы с Пашей пригласили всех остальных обитателей дредноута подкрепиться сладеньким. Лейтенант стоял в тамбуре и курил.

Подошло время обеда. Те, кто служил на флоте, знают: за каждым офицером в кают-компании закреплено место. Посадка строго по рангу. С одного конца стола — командир с замполитом, с другого — старпом с командирами БЧ и помощниками. Доктор этого не знал. Зашел старпом Илья Владимирович Щуриков и сказал:

— Командир задерживается, прошу всех к столу.

Вопросительно посмотрел на доктора, Паша начал подмигивать и старпом, тоже любитель веселых розыгрышей, ничего не сказал. Лейтенант потоптался и выбрал себе место замполита. Он уже доедал второе, все вокруг дарили ему очаровательные улыбки. Служба начинала ему нравиться. Но вдруг в кают-компании появился кэп. Он прокосолапил к своему креслу, пожелал всем «приятного аппетита» и недоуменно уставился на лейтенанта:

— А вы кто такой, товарищ лейтенант?

Лейтенант, жуя макароны, прочавкал:

— Я… чав-чав… ваш… чав-чав… новый… чав-чав… доктор.

— А почему же вы мне не представились?

Доктор отложил в сторону вилку и, спокойно глядя в глаза командиру, ответил:

— Я уже был у командира.

Кэп метнул «молнию» в сторону Паши. Тот сделал вид, что изучает попавший к нему в тарелку кусок мяса. Остальные тоже тихо и смирно жевали.

— Так, после обеда вы, лейтенант Черняев, и вы ко мне!

Кэп отодвинул тарелку, встал и вышел из кают-компании.

Но на этом веселье не закончилось.

Вечно пьяный каплей Юра Молчанов спросил у лейтенанта Бякина и меня:

— А что, мужики, за стакан «шила» доктора нового в жопу трахнете?

Доктор настороженно замер с вилкой в руке.

— А что, за стакан не за стакан, а за пол-литра можно. Каждому.

— Да-да, — подтвердил и я, и мы с Бякиным встали из-за стола.

Сидящие за столом сохраняли серьезные мины. Лейтенант уцепился руками за стол и заорал:

— Вы что здесь все ненормальные? Гомосексуалисты? Да? Я никуда не пойду!!!

Молчанов прервал его крики.

— Док, вот е-мое! Ты чего, не знаешь, «Жо-па», — так игра в домино называется!

Доктор нехотя отцепился от стола.

Потом, конечно, кэп вставил и Павлику, и мне, и самому доктору. Все равно было весело. Есть все-таки люди, о которых хочется написать. Что-нибудь эдакое.

ШИНЕЛЬ

Муторное это дело — строевой смотр, вот что я вам скажу. «Правую ногу на носок! Левую — на каблук!..» И сидишь не так, и свистишь не так, и, в конце концов, все равно по мозгам получишь, даже если твоими стрелками на брюках можно колбасу резать. Моряки, и это всем известно, народ исключительно чистоплотный. Человеку, впервые попавшему на борт корабля, кажется, что здесь целыми днями только и делают, что занимаются малыми и большими приборками, проветриваниями и помывками. Это, конечно, не так. Ведь нашим доблестным воинам надо не только мыться и прибираться, а к тому же выполнять боевые задачи, поставленные командованием и повышать свой идейно-теоретический уровень. И все-таки расскажу я вам одну короткую, но поучительную историю про строевой смотр и до чего он человека довести может.

Жил был на одном БПК узбек. Назовем его условно — Зинданбаев. Обыкновенный узбек, их на флоте тысячи служит. Единственное, чем он отличался от остальных моряков, так это то, что грязный очень был все время. И руки грязные, и лицо, а о «самой красивой в мире форме», как любил повторять замполит, и говорить нечего. Для начальства Зинданбаев был сущим наказанием. Как ни строевой смотр, так вставляют чопы из-за него. А чопы — вещь очень неприятная и мало кому понравиться может. Все время так было: один начальник другого имеет, другой — третьего, третий — четвертого, а там и до Зинданбаева рукой подать. Товарищи моряки говорили Зинданбаеву: «Козел ты тупорылый! Тормознут вот на дембель — будешь знать. Трудно, что ли тебе вещи свои стирать и лицо мыть?!»

Иногда, при этом, они били его в ухо кулаками. После очередной душевной беседы решил моряк исправиться.

Корабль вышел в открытое море и, развив бешеную для себя скорость, спешил к месту учений. Белая пена рвалась за кормой в клочья, противно кричали бакланы, а солнце клонилось к закату — все, в общем, как в кино. На верхней палубе — ни души. Все по постам да по кубрикам, кому за борт охота вываливаться на полном ходу? В это самое время, когда отличники боевой и политической подготовки выполняли поставленную боевую задачу, на ют выбрался любимый всеми узбек. К груди он бережно прижимал грязную-прегрязную шинель. Подойдя к леерам, он бросил ее за борт. Несколько мгновений падала шинель, и разматывался шкерт, соединяющий изобретательного узбека с его шинелью. Шинель упала, за ней со сдавленным криком последовал бедный матрос. Мелькнули ноги в грязных «гадах» и… море стало хранить свою очередную жертву.

Был скандал и расследование. Не хватало только Зинданбаева и его грязной шинели. Случай этот довели до всех кораблей эскадры, чтобы даже самый безмозглый осел понял — нельзя привязывать шинель и бросать ее за борт! Так не стирают, тем более — в соленой морской воде. Да, совсем забыл: на всех кораблях, кроме лееров еще и двухметровые сетки сделали, чтоб труднее было шинели перебрасывать.

СВИНСТВО

Приятно на море посмотреть. Очень. Гоголевский «Днепр при чудной погоде». Или как там? Не помню уже. Так вот, этот «Днепр» просто курит в сравнении с Тихим океаном — это, я думаю, и ежу понятно. Волны такие, что солнце в них захлебывается напрочь и тонет. Сопки здоровенные, лес, клещи энцефалиты и прочая разная сволочь. Главное, что вся эта радость рядом с тобой. Есть что вспомнить. Речь, правда, не о природе совсем пойдет. Не о флоре, а, так сказать, о фауне и жизни вообще.

«Море любит сильных, а сильные — любят жрать!» — грубая поговорка из архивов сурового флотского юмора. Грубо, но, правда. Вот, чтобы этих сильных людей кормить получше, и сделали рядом с пирсом подсобное хозяйство, короче и проще — свинарник. Убогое дощатое строеньице, огороженное ветхим заборчиком. В нагрузку к строению и забору было добавлено два моряка-свинаря и мичман-начальник. Если рассматривать все это дело в международном масштабе, то свинарник был автономной республикой или даже, страной, к примеру, как Ватикан.

Мичман постоянно пил «шило» и глаза его бедные раскрывались только тогда, когда поросилась очередная свинья. Проходило некоторое время, и мичман своими грубыми волосатыми ручищами запихивал розовых поросяток в большой полосатый мешок, подгонял свой мотоцикл с коляской, бросал туда повизгивающую добычу и уезжал в неизвестном направлении. Моряки горестно вздыхали и ждали, когда он вернется. Мичман приезжал через пару дней. С угрюмым лицом он садился за стол и составлял привычный уже акт об отравлении поросят. Иногда, правда, были акты о пожарах, но очень редко. В основном бедных свиней косил просто средневековый мор.

Проблем было, хоть отбавляй, а тут еще эти постоянные праздники. То — 7-е ноября, то — День Флота, то — день корабля, а то — день рождения эскадры. Каждый праздник было видно за милю, так как в эти дни экипажи всех кораблей бегали кросс, перетягивали канат и устраивали конкурсы художественной самодеятельности. Еще в такие дни ели местных свиней. Не то что бы все, а так — кому достанется.

Подошел очередной праздник. На свинарник приехал сам начпо. Здоровый толстый дядька с походкой павлина и хитрыми глазами лавочника. Мичман встретил его как положено:

— Смир-рно! Товарищ капитан первого ранга… — и все дела.

Свинари в засаленных робах, застыв навытяжку, ели взглядом большого начальника, мичман как можно чаще делал вдохи, а свиньи просто валялись в грязи. Начальник долго кота за хвост не тянул.

— Мичман, — сказал он, поигрывая желваками, — на праздник нужно три хороших свиньи: комэску, замкомэска и мне! Пометь их там как-нибудь, чтобы не перепутать. Приедут когда надо и заберут. Ясно?

— Так точно! — рявкнул мичман, стараясь дышать в сторону от начпо.

— Хорошо.

С этими словами начальник загрузил свое крупногабаритное тело на сиденье белой «Волги» и уехал.

Мичман повернулся к свинарям: на него смотрели две пары добрых матросских глаз.

— Слышали, что начпо сказал? Пометить трех свиней: начпо, комэску и заму! Чтобы приехали и не перепутали, когда забирать будут. Ясно?!

— Такточна! Ясна! — ответили добрые моряки, мало-мало, однако, разговаривающие на русском.

На том и порешили. Мичман ушел в запой, а моряки пошли помечать свиней.

На следующий день после подъема флага к свинарнику подъехала грузовая машина. Из нее выпрыгнул молоденький лейтенант и человек шесть моряков. Они открыли калитку, и зашли на территорию свинарника. Через полсекунды из-за ограды раздалось тихое хихиканье, еще через две секунды это хихиканье переросло в ужасающий гогот. Если бы вам, уважаемые, можно было в этот момент попасть за ограду, вы бы увидели такую картину: по пыльной земле ползают на карачках шестеро моряков во главе с лейтенантом. По их детским лицам текут слезы. Удивленно смотрит на них еще неопохмелившийся мичман и его доблестные моряки — свинари. По загону, похрюкивая и почесывая хребты о выпирающие доски, бродят три здоровенные свиньи. У каждой свиньи на боку соответствующая надпись, сделанная даже без трафарета, при помощи кисти и «Кузбасслака»: начпо, комэск, зам…

Однако это вовсе не «хэппи-энд»: морякам дали по пять суток «губы», мичману — с флота пинка под зад, начальнику тыла — выговор по партийной линии, а свиней все-таки зарезали. Такие дела.

ТАКТИКА ПОБЕДЫ

Первый мой командир своей заурядной фамилии соответствовать не захотел: фамилия его — Иванов, но он пытался быть, по крайней мере, Нахимовым. И, заметьте, не каким-то там буржуйским Нельсоном, который блевал при малейшей качке и имел один глаз, а именно Нахимовым. Командир Иванов насаждал на корабле тактику как Мао в Китае патриотизм и культурную революцию. Особенно «счастливы» были офицеры: они просто не знали, куда деваться от изобилия хитроумных задумок командира.

Перед обедом в кают-компанию приходил командир с большой дермантиновой папкой в руках. Там у него хранились всевозможные карточки с задачками, флажками и прочими бумагами, без которых жизнь флотского офицера теряла все свое очарование. Вместо того чтобы пригласить офицеров к обеденному столу, он собирал их рядом с маленьким столиком и раскладывал карточки. Начинался опрос.

— Капитан-лейтенант Шаблин.

— Да.

— Что значит «да»? Йя! Товарищ капитан 2-го ранга!

Невозмутимый Шаблин, саркастично улыбаясь, говорил:

— Ну, я, товарищ капитан второго ранга.

— А-а! — махал рукой командир, — нестроевой вы офицер, Шаблин! Ладно, теперь вам задача: три корабля идут кильватерным строем…

Шаблин не слушал и смотрел куда-то за спину командиру.

— Ну, ваши действия?

— Товарищ командир, я, вообще, пообедать пришел.

Так, отойдите и не развращайте офицеров и… и снимите обручальное кольцо! Их носить запрещено!

Шаблин уходил из кают-компании и обедал в каюте «чем бог послал». В кают-компании в это время происходил «морской бой» со следующей жертвой. Я предпочитал лежать в каюте и читать. Обедать приходил во вторую смену, когда «минные заграждения» были убраны, и пороховой дым не застилал место сражения. Один раз я все-таки попался. Командир вбежал в кают-компанию резвый, как Конек-Горбунок, и выкрикнул:

— Помощник, сигнал «буки-буки»?

Кусок котлеты встал поперек горла, и вестовому понадобились некоторые усилия, чтобы спасти мою лейтенантскую жизнь. Командир постоял полминуты и, остроумно заметив: «Я же говорил, что вы ничего не знаете! А?», — убежал к себе в каюту.

Через день и каждый день или, проще говоря, как моча ударит в голову командиру Иванову, он собирал на занятия по тактике к себе в каюту командиров боевых частей и помощников. По обыкновению это происходило в 2-3 часа ночи. Офицеры шли, сонно ругаясь матом и говоря друг другу:

— Да-а, наступила ночь, но в Стране Дураков никто не спал.

Командир лежал у себя в каюте на койке и держал в руках огромный фолиант с выдавленными на нем золотыми буквами: «Тактика». «Занятия» продолжались в течение часа. Командир лил на уши офицерам воду своих мыслей о настоящей морской службе. Некоторые спали стоя.

— Вы, товарищи офицеры, должны знать, что такое тактика победы. Вот, Нахимов говорил…

На одно из занятий в каюту командира попал лейтенант Жопа, (конечно, это не фамилия, просто он имел очень большую эту самую жопу) оставшийся ВРИО командира БЧ-2 во время сходной смены. Он славился своими познаниями в истории флота: разбуди его ночью, спроси, указав на картинку: «Что за корабль?» — он скажет без запинки что это, когда и где построен, спущен на воду и прочее. Жопа долго слушал командира, а когда командир прервался, спросил:

— Товарищ командир, мы ведь сейчас спать должны? По уставу?

— Ч-чего? — уставился на него командир Иванов, прикрыв книгу.

— Спать, — все также упрямо повторил лейтенант Жопа.

— Товарищ лейтенант, вы знаете, что Нахимов спал всего один час в сутки?!

Но Жопу голыми руками не возьмешь. На вопрос командира был дан исчерпывающий ответ.

— Товарищ командир, Нахимов в одном из сражений (это я уже не помню в каком, а лейтенант знал все точно) получил тяжелую контузию. После этого он мог спать только 1-2 часа в сутки.

— Вон! Трое суток ареста! — принял волевое решение Иванов.

— Есть! — лейтенант вышел из каюты и пошел спать, а мы остались слушать речи «великого» тактика.

В ту ночь я почти не спал, потом стоял на вахте, потом меня вызвал к себе командир и отругал за что-то, напоследок сказав:

— Вы у меня, вообще, будите спать час в сутки!

Сердце мое не выдержало. Я поднялся к себе наверх, а жил я как раз над каютой командира, снял рубашку и вытащил из-под стола двухпудовую гирю. Доктор Зусман посмотрел на меня со своей койки и заулыбался:

— Зарядка? Да, это очень пгавильно.

Потом он закрыл глаза, явно собираясь уснуть.

— Конечно «пгавильно»! — заорал я на всю каюту, поднял гирю над головой и со всей дури замочил ее об пол. Через пять секунд примчался рассыльный командира.

— Товарищ лейтенант, командир спрашивает, в чем дело?

— Пшел отсюда, — вежливо ответил я, и он помчался обратно.

Зусман таращил на меня свои и без того выпученные глаза и крутил пальцем у виска. Я проделал туже операцию во второй раз. Грохот был впечатляющий. Опять прибежал рассыльный. Теперь я отвечал ему еще более вежливо. Он ушел и прибежал командир. В своих казенных трусах по колено он был похож на бедного отца многодетного семейства.

— Что?! Что вы здесь творите?! Я вас спрашиваю! Отвечайте!

Смотреть на него было смешно, но я оставался предельно серьезен.

— Понимаете, товарищ командир, — отвечал ему я, — мы с начмедом поспорили, что я на мизинце выжму 32 килограмма. Два раза сорвалось. Думаю, что в третий раз уж точно!

Я наклонился и уцепился мизинцем за гирю. Командир метнулся ко мне, оттолкнул, схватил гирю двумя руками и понес к себе в каюту. Когда он бежал по трапу, гиря болталась у него между ног и задевала балясины. Лицо и шея у были красны.

Еще через пять минут примчался рассыльный и сказал, что меня вызывает командир. Зусман дико хохотал у себя на койке.

Командир сидел одетый за столом и вертел в руках толстую перьевую ручку. Он немного сказал мне в тот день.

— Товарищ лейтенант, вы — идиот и подонок! Я не дам вам жизни у себя на корабле! Идите!

— Есть! — ответил я пошел навстречу Судьбе (чушь, конечно, спать я пошел в чужую каюту). С тех пор понятие «тактика» остается для меня очень сложным, особенно в интерпретации командира Иванова.

ПАРАЛЛЕЛИ

(Почти треугольная история)

Полно на свете разных поговорок, бери большую ложку, черпай и жуй на здоровье. «Пути Господни неисповедимы » (и редко приятны), «Бомба два раза в одну воронку не попадает», «…параллельные прямые не пересекаются» — это уже из геометрии, но кто доказал? Да никто. Хроника некоторых описанных далее событий доказывает обратное.

19 сентября 198…года. Пирс 2110

(приморское время)

Капитан второго ранга Петров сидит в большой кают-компании штабного крейсера «Адмирал Сенявин» и пьет чай. Чай душист и крепок, виноградное варенье сладко ласкает язык, печенье с маслом тает во рту. «Все же мне ее очень, очень не хватает», — думает кавторанг, не замечая всех гастрономических прелестей, — «она такая… сейчас бы пришел домой и — сразу в постель! Мягкая теплая Марина. Шампанское. До утра!» Петров отхлебывает чай, а его взгляд сверлит железные переборки крейсера, пугающую ночную темноту, стены многоэтажного дома. Он видит зад супруги, туго обтянутый потрясающей белизны трусами и между ног вздымается жаркая напористая волна.

Тот же день, то же время. Поселок Тихас.

Мичман Анжей Алматовский тихонько стучит в дверь Марининой квартиры. «Ну, где эта пухлая шлюха?! Я уже не могу! Времени мало, завтра — служба! А, может, ее и дома нет?!» Но вот открывается дверь и Анжей попадает в полутемный коридор. Запах духов «Фиджи» пропитал здесь, кажется, все, вплоть до обоев.

Полная накрашенная блондинка снимает с мичмана фуражку и целует его в губы. Поцелуй длится от силы минут десять. За это время Анжей лишается плаща, тужурки, рубашки, брюк, ботинок, а Марина — своего пестрого японского халата.

20 сентября 0010. Пирс.

Петров ворочается на своей койке. Ему снится омерзительный сон: Марина лежит, безобразно разбросав в стороны свои пухлые ноги, над ней копошится страшное черное чудовище с огромным членом. Марина кричит. Кавторанг просыпается. «Нет-нет, этого не может быть! Она безумно любит меня! Хотя!!!» он быстро одевается, берет со стола пачку сигарет, зажигалку и выходит из каюты. Ветер пытается сдуть фуражку с его головы. «Северняк», — машинально определяет Петров и быстро идет к трапу. «Наверное, бригаду пошел проверять», — думает вахтенный офицер и сдвигает на пластике фишку под надписью «сошел».

0115. Ночь. Тихас.

Мичман и Марина трудятся в постели. На журнальном столике оплывают три разноцветные свечи, вставленные в железный подсвечник. Две бутылки из-под шампанского пусты. Пепельница полна разнокалиберных окурков. «А-а! Анжей! Еще!!! — требует Марина, — ты уже совсем как мой Вася: пришел, нажрался, раз — и все! Дав-вай, мальчик!» В замочной скважине слышится скрежет поворачиваемого ключа. Петров влетает в комнату и включает свет. В постели рядом с женой он видит одного из мичманов родной бригады.

Анжей идет на пирс пешком. У него выбито два зуба. Луна освещает путь грешника. Настроение поганое.

Марина сидит в сортире. В сортир ее запер муж. Красные сопли текут из разбитого носа, под накрашенным глазом лиловеет огромный синяк. «Импотент тупой! Уйду, надоело!» — хрипит Марина. Из крана льется холодная вода.

Василий Петров сидит на кухне и пьет «шило». Табачный дым висит над абажуром. Сквозняк гонит по стене зловещие тени. Из открытой банки пахнет шпротами. «Ну, тварь… шлюха поганая! Блядь! Гнида!.. о чем это я?! Ах, да! Марина, проститутка жирная!!!» — орет Петров в сторону сортира и швыряет стакан о стену. Скоро утро.

20 сентября, 1420. Пирс.

Мичман Алматовский пьет «шило» в каюте. Его сосед мичман Ветров сочувственно смотрит на щербатый рот:

» Да-а, здорово он тебя отоварил, здоровый, видать, мужик?

— Здоровый, да не везде… — говорит Анжей, выпивает полстакана спирта, берет гитару и удивительно чисто начинает петь:

» Я любил бродить один и смотреть в чужие окна…

— Ну-ну, — усмехается Ветров, — не забудь, тебе сегодня на вахту. На развод-то я за тебя выйду, а вот стоять сам будешь. Понял?

— Йес-Йес! Понял. Офф косс! — прерывается Анжей, выпивает еще полстакана и закуривает сигарету.

21 сентября, 0021. Пирс.

Дождь. Анжей пьян, но — на вахте. Жирно блестит черная плащ-накидка. Старшина ютовый шепчет мичману: «Товарищ мичман, е-мое! Скоро проверяющий придет, а вы?! Дежурный еще не видел! Эх, блядь!!!» Мичман что-то мычит в ответ, валится под флагшток и засыпает. Плащ-накидка, взятая на несколько размеров больше, накрывает его полностью и кажется, что на юте лежит какой-то непонятный мешок.

По трапу поднимается кавторанг Петров. Он пьян, зол и раздражен.

» Товарищ капитан второго ранга… — начинает доклад ютовый.

— Стоп! Что это за дерьмо?! А?! — Петров пинает ногой плащ-накидку.

— Это? Это — мусор. Сейчас унесут, находится ютовый. Его глаза честно смотрят в глаза Петрова.

» Убрать немедленно! А где вахтенный офицер?!

» Пошел в гальюн, товарищ капитан второго ранга.

— Это — бедлам, блядь, сплошной бедлам! — резюмирует Петров и идет в рубку дежурного.

Анжея тащат в каюту, вместо него ставят другого мичмана. Дежурный по кораблю изрыгает в открытое морское пространство мат страшной силы: «Надо гнать таких мудаков!… … …гнать надо!» капитан второго ранга Петров идет проверять следующий корабль.

Это же время. Тихас.

Марина лежит, широко раздвинув ноги. Между ними трудится молоденький лейтенант с БПК «Ташкент». На журнальном столике оплывают разноцветные свечи. Две бутылки из-под шампанского пусты…

СЮРПРИЗ

20 сентября 1985 года (по новому стилю) мне не спалось. И не сказать, что в каюте было холодно или крейсер наш боевой качало — нет. Совсем другая проблема беспокоила мое усталое тело…

Все началось пару месяцев назад, где-то в июле, а, может, в августе. Комдив БЧ-5, капитан-лейтенант Дырин, три дня был на сходе. Высокий, тощий, нескладный, с большой головой он не был любимцем женщин, а по сему, брал спортивную сумку «Монтана», набивал ее спиртными припасами и шел по друзьям. Друзья Дырина были, надо вам сказать, отнюдь не графы и не лорды Черчилли — простые советские ребята со всеми присущими нормальному человеку слабостями и страстями. Если говорить более лаконично, без всех этих литературных арабесок — друзья каплея были такими же, как и он алкашами. Любому человеку, даже сильно пьющему, нужны слушатели, соучастники, собутыльники, кореша, чтобы раскрыть перед ними свою исполосованную шрамами душу, поплакаться в тельняшку и, наконец, напиться «до поросячьего визга» (или, как говорил капитан третьего ранга Козлевич, «нажраться желудей»). Таких друзей у Дырина было навалом. И вот в течение трех дней он курсирует между этими друзьями, как подбитый парусник со сломанными мачтами и оборванным такелажем. Все тише и тише становится его ход, все сильнее течь в продырявленном ядрами борту и капитан падает мертвым на палубу, и рука его крепко сжимает холодный эфес шпаги. Это — романтика. Дырин заливал так, что не соображал где он, и что, и зачем. Ночевал в непонятных общагах, сомнительных квартирах, а то и вовсе — на улице. «К чему это он все ведет?» — спросит внимательный читатель, и я отвечу. По истечении трех суток Дырин пришел как всегда, первое: с разбитой мордой, второе: с пустой сумкой, третье: в рваном плаще, четвертое: пьяный, пятое: грязный был, как свинья. Он пришел, рухнул у себя в каюте на нижнюю койку и, сказав: «Не бу…», уснул. На следующий день Шура Орлов, сосед Дырина по каюте обнаружил у себя на теле до безобразия знакомые пятна и понял: клопы!!!

— А у тебя, почему нет? — спросил он похмеляющегося «шилом» Дырина.

Тот прищурил свои маленькие глазки, почесал массивный нос и философски сказал:

— Так ведь они ж мои личные. Хозяина уважают, пнял?!

» Козел ты! — грубо рявкнул ему Шура и пошел заступать на вахту.

Сменившись, Шура заглянул ко мне в каюту (т.е. в нашу с доктором) и спросил:

» Михалыч, ты «Капитальный ремонт» читал?

» Ну и что?

— Помнишь? «Если хочешь спать в уюте — спи всегда в чужой каюте»? — слово «чужой» было произнесено с наибольшим нажимом.

» Ложись, да спи. Зусмана все равно нет, а я сейчас уйду.

За гостеприимство я поплатился. Клопы стали кусать и меня, и доктора. Мы чесались, не спали ночами, стали нервными и несносными в общении. Дырин — напротив был спокоен, как удав, курил «Беломор» и говорил:

— Миша, те, которые тебя сегодня сосали… ну, клопы, то есть, у них на спинках, какой номер был? 24? Тогда это наши с Шуриком. А если 21 — тогда уж извини — ваши с Зусманом.

— Гад ты, Дырин, — судорожно почесываясь, отвечал ему я, — сам приволок, а потом еще и издевается. Я тебе, Дырин, крысу в каюту запущу, здоровенную…

— У нас уже есть. Ботинок мне сгрызла, сволочь, — парировал Дырин, и крыть было нечем.

Доктор со слезами в голосе ныл: «Миша, ведь эту дрянь можно и домой принести! А у меня там собака, ребенок, жена, в конце концов! Надо что-то делать! Надо что-то делать!»

С чего я начал? Да! Эта гнусная проблема беспокоила мое усталое тело. Потом я проснулся, почесался, умылся, позавтракал, построился по «большому сбору» на подъем флага. Далее — по распорядку дня. После обеда ко мне подошел начхим и попросил подменить его на вахте с 15 до 19. Хотя в этот день мне надо было идти на сход, я согласился (начхим тоже частенько подменял меня).

В 1815 мимо меня пробежал доктор: «Я на сход, а в каюте тебе — сюрприз. Во-о-т такой!» — при этом он широко раскинул руки и несколько секунд был похож на маленький пикирующий бомбардировщик. Все оставшееся время я гадал: «Что же это за сюрприз? Крылатая ракета что ли?» Не догадался. Сменился с вахты и быстро-быстро в каюту. Еще на шкафуте я почувствовал запах, он перебивал все остальные и назойливо лез в ноздри. Проходящие мимо мичмана грязно ругались матом. Я поднялся в «мачту». Из-под двери нашей каюты, из вентиляционной решетки по всему тамбуру расползался белый вонючий дым. «Пожар!» — мелькнуло в мозгу, и я осторожно приоткрыл дверь каюты. «Сюрприз» стоял на полу и жутко дымил. Дустовая дымовая шашка, положенная в бочку. Вонь была грандиозная. Все вещи с вешалки были убраны за исключением моего форменного пальто, в котором мне предстояло идти на сход (!!!)

Надо ли говорить, что из-за этой вони меня не впустил в автобус какой-то кавторанг из штаба эскадры, сказав при этом: «нечего здесь офицеров травить, так дойдете», что квартира моя за ночь провоняла так, что еще год после этого в ней не было никакой «живности», что самого меня потом тошнило, что все это время я матерился, как настоящий морской офицер и собирался убить доктора. Не убил. Не из-за того, что жалко, просто шашка с дустом отрицательно сказалась на жизни клопов — их не стало.

Дырин опять собрался на сход. Надел джинсы, зашитый плащ, перекинул через плечо спортивную сумку, зашел к нам в каюту скорчил страшную рожу и проорал:

— Тов-варищи оф-фицеры! — уже тише добавил он, — вот иду за клопами…

— Иди-иди, только посмотри, что у тебя рядом с каютой стоит.

Дырин внимательно «осмотрелся за бортами»: рядом с каютой стоял новенький «сюрприз». Он вопросительно посмотрел на доктора.

— До свиданья, моряк, — произнес док и пожал Дырину руку.

С тех пор весь экипаж стал замечать, что Дырин пьет умеренно и где попало не ночует. Стало быть, и клопы могут быть полезными. Такие дела.

ДЖУЛИЯ

Все знаменитые дяди и тети, занимавшиеся литературой и выпускавшие в свет романы, которыми можно было запросто убить человека, писали о любви. И это правильно. Я же, посмотрев свои короткие истории, увидел, что у меня ее почти нет. Сплошной сарказм и скептицизм. А ведь в жизни все не так! Она полна любви, нежности и взаимопонимания, поэтому этот рассказ исключительно об этом.

Капитан третьего ранга Корнюхин служил на тяжелом авианесущем крейсере и службу морскую любил, но еще больше он любил свою жену Лену. Как познакомился в училище на дискотеке, так и влюбился по уши. Бывает такое,что и говорить. Для Лены Корнюхин готов был на все, лишь бы его зайка была счастлива и довольна. Единственное, что раздражало Лену в муже, было то, что называл он ее Джулией (ну, песня есть у «А-Студио», помните: «Джу-у-ли, Джулия»?). Одно время Лене, конечно же, не нравилось, что ее — простую русскую девушку — называют Джулией, но потом она смирилась, потому, как в остальном Корнюхин был исключительно положительным. Да, забыл: была у него страсть — азартные игры. Впрочем, играл он не в банальные «очко» или «секу», а в спортлото и разнообразные лотереи, коими столь богата земля наша русская. И, хотя лотерея была придумана Казановой исключительно для дураков, Корнюхин себя таковым не считал и с поразительным упрямством закупал пачками билеты. Иногда он выигрывал кое-какие деньги. В такие дни он осторожно, на цыпочках пробирался в комнату, где по обыкновению спала Лена, гладил жену по щеке и тихо шептал ей на ухо:

» Джули, проснись, я опять выиграл пять рублей.

Супруга поворачивалась на другой бок и с томной усталостью в голосе говорила:

— Ты бы, Вась, лучше половики пошел выбил или мусор вынес что ли…

Корнюхин обижался, весь вечер они дулись друг на друга и ложились спать в разные комнаты. Утром Корнюхин уходил, оставляя на столе пять рублей и записку. Текст всегда был один:

«Люблю и целую тебя, Джули! Не скучай и жди своего Мурзика».

Лена просыпалась, умывалась, красилась, читала записку и почему-то стучала себя пальцем по виску. Василий в это время служил Родине.

Так проходили дни. Ветер швырял по улицам гарнизона песок, осенние тайфуны били стекла в домах и валили деревья, некоторых людей в лесу кусали энцефалиты. Лена спала дома, а Василий играл в лотереи и служил. И еще: они любили друг друга. Не то чтобы так часто, но, во всяком случае, когда Корнюхин бывал на сходе. Хорошая крепкая морская семья. Всем бы такую иметь. Однажды случилось совершенно непредвиденное : капитан третьего ранга выиграл в лотерею. Да нет, не «опять двадцать пять», а новенькие «Жигули». Все офицеры бригады завидовали ему белой завистью. Некоторые говорили: «Вот, ведь осел тупой, а повезло! Вытащил-таки свой счастливый билет!» Корнюхин просто витал в облаках. Через несколько дней после выигрыша Корнюхин ушел рано утром из дома и оставил записку жене несколько другого содержания, чем всегда:

«Любимая Джули! Билет на «Жигули» лежит в книге «Учись делать сам». У нас учения месяца на три. Не скучай и жди своего Мурзика. Приеду — пойдем за машиной! Целую. Твой Василий».

Когда через три месяца Корнюхин веселый и загорелый открыл дверь квартиры, он не увидел там ни мебели, ни телевизора, ни любимой Джули. Лотерейного билета в книге «Учись делать сам» не было. На кухонном столе лежала записка:

«Прости меня, Вася, но я устала ждать! Быть женой морского офицера, кажется, не мое призвание».

Запой у Корнюхина продолжался три месяца. Потом он, конечно, отошел, но перестал играть в лотереи и потерял интерес к женщинам. И еще: больше всего на свете он ненавидит имя «Джулия». И вся любовь.

ЧАЙНАЯ ЛОЖЕЧКА

В школе есть такой интересный предмет: географией называется. Помню, у меня была по ней твердая «четверка», то есть что-то я все-таки знал. Знал из школьной программы, что в Африке живут чернокожие, и их угнетают гадкие империалисты, а народ дружественного нам Вьетнама ведет борьбу. И еще, не без участия мерзких янки, Корея разделилась на две половинки: Северную и южную. Южная Корея — плохо, Северная — хорошо, Ким Ир Сен, дружба и все такое прочее. Наши корабли постоянно ходили туда с визитами, ничего, говорят, интересного. К чему все экскурсы в историю? Если хотите узнать — читайте дальше.

Я спал в каюте, забив на службу болт и плюнув в одухотворенное лицо морской романтике. Спал на спине, как учили меня старые «морские волки»: «Спать нужно всегда на спине, чтоб на роже шрамов не было видно». В дверь постучали, и голос матроса-вестового залепетал:

— Товарищ старший лейтенант, товарищ старший лейтенант! Вас особист вызывает! Срочно!

С особистом шутки плохи. Все на корабле, начиная с «папы» и заканчивая самым занюханным первогодком, боятся этого таинственного офицера. Я исключением не являлся, и через минуту был уже в каюте у особиста.

«Михаил Михайлович, — тихим голосом заговорил он, разминая своими длинными пальцами сигарету, — у меня к вам будет небольшое поручение. Через полчаса к нам на корабль прибудет небольшая делегация офицеров из Северной Кореи. Вы, Михаил Михайлович, должны будете находиться вместе с вестовыми и гарсунке…

— …и подавать косоглазым друзьям пирожное-мороженое, — мысленно докончил я за него, но он этого не сказал.

— …и смотреть, они чего-нибудь под стол или куда еще не установили. Понятно?

— Да, товарищ капитан третьего ранга.

» Вот и чудно. Ступайте к «гарсунам».

Я поднялся наверх и затаился в «гарсунке».

Минут через пятнадцать в кают-компанию зашли низенькие, все на одно лицо, корейские офицеры. Вестовые подали чай и печенье. Все сидели молча. Слышно было только позвякиванье ложек о стенки стаканов и хлюпанье наших корейских друзей. Выпили чай, съели печенье. Один из корейцев встал и на ломаном русском обратился к капитану:

— Товалис командир, я… буду петь по-руськи… пьесня!

» Да-да, конечно, — широко улыбаясь, сказал кэп и предложил гостю сесть за пианино.

Тот приглашение принял, сел и начал вбивать клавиши в инструмент. Играл он громко, а еще громче орал, фальшивя:

— Наверьх ви, товалиси вси по мистам, последьни парад наступаит!!!…

Это была сильнейшая по своему примитивизму импровизация на тему навязшего на зубах «Варяга».

Я приоткрыл дверь в тамбур: особист деловито ощупывал карманы серо-зеленых шинелей, висевших на вешалке. Он приложил палец к губам, я понимающе кивнул и закрыл дверь.

» Возможна провокация? — спросил меня молоденький вестовой.

» Слушай, сделай лучше чего-нибудь. Бутерброд, например, с колбасой, сказал я ему и продолжал наблюдение за корейцами.

«Солист» закончил петь, все дружно захлопали, он чинно поклонился и сделал кэпу приглашающий жест: пойди, мол, Ваня, сыграй. Не знал кореец, что «папа» наш закончил музыкальную школу и в юные годы лабал джаз на фоно. Не знал. Кэп взгромоздился своей огромной тушей над клавиатурой, немного подумал и неожиданно заиграл полонез Огинского. Корейцы слушали, и все смотрели на рот кэпа. В их узких глазах читался один вопрос: когда же он начнет петь? Петь кэп так и не начал. Закончив играть, он как бы виновато пояснил:

— Полонез Огинского. Без слов…

корейцы снисходительно похлопали. На этом визит закончился. «Союзники» напялили на себя шинели, надели фуражки и пошли на стенку. В «гарсунке» билось о переборки дружное ржание. До слез. Давненько я так не веселился. Вдруг открылась дверь, и громоздкая фигура кэпа заслонила проем. Резким движением он сунул мне под нос чайную ложку и заревел:

— Помощник… твою мать!!! Алюминиевые ложки в большой кают-компании… твою мать!!! У офицеров алюминиевые ложки! Опозорил на всю Корею!!!

Он бросил ложку на стол и быстро вышел. Вестовые притихли. Я стоял, тупо уставившись на ложку, которая затесалась к своим нержавеющим подругам по известной причине: все офицеры хотели иметь у себя в каюте небольшие посудные наборы… В «гарсунку» заглянул особист.

» Михаил Михайлович, вы ничего не заметили особенного?

» Нет, товарищ капитан третьего ранга.

» Хорошо. Благодарю за службу.

Ничего я не ответил, подумал только, что буду теперь известен в дружеской стране — Северной Корее… Впрочем, корейцам эти ложки, грубо говоря, по барабану. Они ведь там вообще палочками едят. Или это в Японии?

ОБЕД

Задумал как-то командир Мыкованов приобрести стиральную машину «Малютка». Казалось бы, чего проще? Пошел в магазин, выложил свои кровные и купил. Но не тут то было, ведь дело происходило еще в 80-е, когда миллионы людей стояли в очередях за талонами и в магазин. Короче, это была проблема. Командир Мыкованов подошел к этому вопросу хитро.

У нас на пирсе, виднее рядом с пирсом, находился небольшой магазинчик «Военторга», и там продавали все, начиная с карамельных подушечек и кончая темно-синими форменными носками. Зайдешь бывало, наберешь какого-нибудь дерьма… (ой, что-то я расчувствовался, мне ж дальше рассказывать надо). А какой магазин без продавщиц? Естественно: они там и были: четыре продавщицы и завмаг. Все, кроме одной, как на подбор крашеные блондинки с кудряшками неопределенного возраста. Знаете, еще такая поговорка есть: «Если белая головка — значит б… или торговка». Не хочу обижать блондинок, но факт — есть факт. Яволь? И вот этих кудрявых блондинок командир Мыкованов решает покорить флотскими обедами на эсминце «Дохлый», совершенно бесплатно и, так сказать, на халяву. После нескольких недель столования блондинки должны были проникнуться, проявить благосклонность и (да нет же, не отдаться командиру!) и достать кэпу стиральную машину «Малютку». От приглашения женщины не отказались и стали ходить к нам в кают-компанию. Всем строго-настрого было запрещено ругаться матом, опаздывать и дышать перегаром. Сложное было время, скажу я вам. А продавщицы — хоть бы хны! Они приходили в кают-компанию, садились за стол и поглощали корабельные обеды с таким видом, будто это были блюда из ресторана «Метрополь». Мы все, конечно, не жлобы, но обидно, да-а? Сидишь, как кол проглотил, ни сова тебе сказать и вообще! А сказать что-нибудь хотелось. Нецензурное. Прошла неделя, затем вторая. Продавщицы регулярно посещали наш «корабль-ресторан», командир им широко улыбался, рассказывал непохабные анекдоты и галантно провожал до КПП. Когда они уходили, в кают-компании начинались разговоры: «Я смотрю… ей… в глаза, а там одни… летают… я бы эту… за… мешок… семечек… сидит… толстая… рожа… только… аппетит… портит…» Правильно все-таки говорят, что женщина на корабле — к несчастью. А тут целых пять! Знаете, замучились мы себя хорошо вести! (Хотя и несчастий особых не было).

В один из прелестных летних деньков, когда температура зашкаливает за тридцать и в каюте нечем дышать, милые дамы в очередной раз пришли к нам обедать. Все шло по расписанию: прием гостей, широкая улыбка командира и, наконец, сам обед.

Капитан-лейтенант Молчанов куда-то спешил, он не стал есть первое и закуску, а попросил принести ему второе. Съел. Взял стакан с компотом и увидел там большую зеленую муху. Она покачивалась на поверхности компота, как сбитый гидросамолет, покинутый экипажем. Молчанов посмотрел на муху, потом — на окружающих. Все ели. Он пару раз кашлянул. Подействовало, и теперь все взгляды были прикованы к мухе (да простит мне благодарный читатель избитые фразы…). Блондинки застыли вилками в руках. Молчанов аккуратно, двумя пальцами выловил муху, обсосал и положил рядом со стаканом, потом выпил компот. Женщины недоуменно смотрели на него. Молчанов крякнул и сказал:

— Да не удивляйтесь девушки. У нас, их в компоте всегда навалом. И маленькие и большие — разные попадаются. Откуда только берутся? Не знаю…

Одна из «девушек» вскочила и, закрыв рот ладонью, бросилась к выходу. Кэп сидел багровый, как обложка партбилета. Молчанов дурашливо улыбался.

С тех пор продавщицы у нас не обедали, командиру привезли стиральную машину «Малютка» из Владивостока. И стоило так мучиться?

КРЫСИНАЯ ИСТОРИЯ

Стивену Кингу посвящается

Нет, ужасов особых не обещаю. Ни подвалов, ни трупов, ни крыс размером со слонов. Нет, нет и еще раз, нет! Только реалии.

Крысы заселяются на любой корабль еще при постройке и живут там, пока не надоест или корабль не потонет. Тогда, конечно, они бегут первыми (в отличие от капитана, честно выполняющего свой долг). Очень хитрые, наглые и умные серые твари. Едят все подряд: хочешь — пластмассовый стакан тебе заделают так, что это будет модель «напейся, но не облейся», а хочешь — подошву у ботинок прогрызут, если ты их долго не носишь. Крыс надо: первое — ловить, второе — бить и третье — травить. Насчет «травить» — это чревато последствиями… Вонь будет такая, что даже человек начисто лишенный обоняния, быстренько соберет чемодан и — бегом по трапу далеко-далеко. Над «крысиной проблемой» бились веками лучшие медицинские умы, и в один их дней она была почти решена. Вот так это было. «Все великое — просто» — это не сказал, но склонен верить. Один неизвестный офицер придумал такое: матросу, убившему пятьдесят крыс, дается отпуск с выездом на Родину. По его мнению, все экипажи со страшной силой должны были ринуться в бой, перебить ненавистное серое отродье и спокойно, в порядке очереди осуществить свой выезд на Родину. Очень чинная и благородная затея. На деле же получилось несколько иначе. Светлая, чистая мысль породила ряд негативных последствий. «Караси» били крыс для «годков», те несли их на осмотр к начмеду корабля, тот вносил в журнал фамилию и — вперед! Через пятьдесят крысиных трупов — домой! Самым распространенным методом был такой: одна и та же крыса носилась разными людьми по несколько раз в день к начмеду, и тот добросовестно отмечал количество убиенных, которое увеличивалось с геометрической прогрессией. Кто там разберет — тот зверек, не тот — погон нет, нашивок — тоже, все одинаково дохлые и противные.

В эпоху «крысиных войн» к нам на «Дохлый» зачастили гости с других кораблей. Большой популярностью у гостей пользовались коки-узбеки. Создавалось впечатление, что нет у нас моряков общительней этих самых узбеков. Популярность их росла по мере увеличения «нормы». С пятидесяти крыс планка поднялась до шестидесяти, потом и до семидесяти и выше. Слишком много стало героев-уничтожителей. Ларчик открывался просто. Голодный как всегда, Паша Черняев, будучи дежурным по кораблю, решил удовлетворить свое огромное чрево и взял курс на камбуз. Паша был хитрым и опытным офицером. Он не шел как стадо слонов, несмотря на немаленькие габариты. Он двигался бесшумной поступью ночного хищника. Ноздри его щекотал запах жареной картошки, доносившийся с камбуза. Тихо подкравшись, Паша заглянул в иллюминатор и увидел там картину, которая заставила бы похолодеть от ужаса сердобольных людей из лиги защиты животных. Два узбека стояли посреди камбуза и лупили здоровенными дубинами по катающемуся по палубе живому шару. Крысы делили мясо — узбеки били крыс. Несколько умерщвленных особей уже лежало с перебитыми хребтами. Картина явно антисанитарная! Паша вкатился на камбуз, подобно «Боингу 747», идущему на посадку.

— Так, стоять! Смир-рно!

Узбеки опустили дубины. Крысы разбежались. На палубе остался лежать истерзанный кусок мяса.

— На приманку, значит, ловите? Так, убрать все это дерьмо! Дать мне противень жареной картошки и буханку хлеба. Завтра разберемся подробнее.

Подробный «разбор полетов» происходил на следующий день. Под мощным напором замполита крысобои признались, что занимались этим пушным промыслом отнюдь не из патриотических побуждений, ими двигала жажда наживы и обогащения. За каждую крысу им платили по рублю — было за что стараться.

Крысы и по сей день успешно плодятся-размножаются на больших железных кораблях, и дать бы орден тому человеку, который придумает новый, совершенный метод избавления от наших серых сожителей.

ВОЕННЫЙ БИЛЕТ

Речь в этой правдивейшей истории пойдет о документе, за потерю которого, простому курсанту могут разорвать задницу на «британский флаг». Гражданским — шпакам не понять, что значит сей документ для человека, несущего на своих мужественных плечах «все тяготы и лишения»… Ладно, достаточно пафосу, перейдем к очередной грустной были.

Моряки всегда отличались от «зеленых» своим морским форсом. Что и говорить форма у нас красивее. Девочки просто вешались на моряков, как игрушки на новогоднюю елку. Правда, когда создавалась очередная морская семья, существовала она в большинстве случаев недолго. Начинал действовать всем известный «закон Ома»: «Тебя … на корабле, а жену — дома!» (вероятно, этот закон придумали остряки-самоучки, одетые в зеленую форму) Ах, да, извините, любезные, что отвлекся — все меня тянет в какие то семейные дебри. Забудем весь этот компот и поговорим все-таки о документе.

Так вот, эту красивую морскую форму мы имели обыкновение ушивать. Горе было тому курсанту, который толстел — он просто не влазил в свою любимую «голландку» и ходил все время раздетым. Опять же, возникали проблемы с ношением документов. Куда его засунешь, если внутреннего кармана — нет, а из ушитых брюк он выпирал так, что проходящие патрули думали: «А не дистанционное управление миной в кармане у этого подозрительного моряка? А не свое ли училище он хочет взорвать, и потому отошел так далеко, чтобы остаться живым?» Вот какие мысли появлялись у патрулей, когда они видели безобразно выпирающий военный билет из кармана, прекрасно сидящих на фигуре курсантских брюк. Кто-то затыкал за пояс этот билет спереди, кто-то — сзади. Не мешает и всегда под рукой. Достал, показал, кому надо и дальше пошел.

В данном случае мы не шли, а ехали на практику. На Север. В один из погожих июньских денечков наша рота оккупировала сразу три московских вокзала. Сами знаете, какие. Да, понимаете ли, тема данного повествования, конечно, интимная, но шило колет меня в одно место, и я вынужден рассказать все начистоту. В те далекие времена не было еще платных сортиров с музыкой, все как у людей было: зашли вместе, справили свои нужды не стесняясь, и вышли. Как это там, в песне пелось, ага, вот: «Я, ты, он, она — вместе целая страна!» Вот именно. Одному из наших патриотов по прозвищу Никодим, захотелось вдруг по большому. То ли мороженого с пивом человек объелся, то ли стресс, оттого, что столицу нашей Родины увидал. Не знаю. Захотелось человеку и все тут! Мы остались курить на улице, а он побежал в сортир. Через две минуты вышел довольный и легкий на подъем. Мы все за него очень обрадовались, побросали окурки и пошли было знакомиться с планировкой Ленинградского вокзала, но тут один из нас (а он был самый наблюдательный) спросил у счастливца: «Никодим, а военный билет твой где?» Мы сделали поворот «все вдруг» и бросились в жуткую вонь вместе с Никодимом.

Лысый солидный мужчина в пиджаке, поставив рядом с собой большой кожаный портфель, приспустил брюки и завис над очком в позе «орла». Вдруг перед ним возникло перекошенное лицо Никодима. «Революция?!» — подумал солидный мужчина. «Козел!!!» — подумал Никодим и, ни слова не говоря, схватил дородного дяденьку за лацканы пиджака и отбросил в сторону. И вот представьте себе картину маслом: Посреди сортира стоит дядя в пиджаке, в очках и со спущенными штанами. Низко наклонив голову, что-то вылавливает в унитазе бравый моряк, а его друзья держатся за стены, что б не упасть от дикого смеха. Достал Никодим свой военный билет. Ничего страшного не случилось, подумаешь, какие-то буковки там стерлись и расплылись, он потом их собственноручно и подправил. А запах? Запах через некоторое время выветрился. И, вообще, нам всем удостоверения личности через пару лет выдали, а для них уже в тужурке внутренний карман был. Не потеряешь.

КИНО

(история, рассказанная старпомом)

Кто из вас не знает, что любимым фильмом наших космонавтов всегда был, есть и будет «Белое солнце пустыни»? Думаю, знают все. А вот то, что этот фильм стал самым любимым у офицеров «Дохлого», знают только лишь единицы: непосредственные участники того дальнего похода и ваш покорный слуга. Дело было так.

(рассказ старпома)

«Бывает, что корабль собирают на боевую службу несколько месяцев: красят, ремонтируют, проверяют действие всех механизмов и забивают провиантом по самый клотик. Все, вроде бы, предусмотрено, но когда корабль выходит за боновые ворота, оказывается, что какие-то вещи все-таки забыли. Срочно находят крайнего и «вешают на него всех собак», а что толку? Настроение-то уже испорчено. Так было и на этот раз.

Эсминец неделю бороздил морские просторы. Жара стояла несносная. Все помещения превратились в маленькие сауны, а камбуз, соответственно — в жаровню. Хотелось, чтобы пошел дождь, но его не было. Закон Мерфи. Селявуха. Приходилось терпеть и верить, что наступят более милые сердцу времена. И вот, в субботу, я вспомнил о кино. Гарсуны вывесили в кают-компании экран, собрались свободные от вахт офицеры, закурили и приготовились смотреть фильм. Когда на экране появились первые кадры, мы радостно захлопали в ладоши: » Ура! Отличная картина! «Белое солнце пустыни»! Будем смотреть!» В следующую субботу выяснилось, что этот фильм был единственным на корабле, оставшиеся жестянки с пленками были забыты на берегу. Но — не те мы люди, чтобы киснуть и поддаваться обстоятельствам. Раз за разом смотрели мы на экран и, в конце концов, устроили состязание: кто больше найдет ляпсусов в этом шедевре. Теперь на каждом сеансе, все только и думали, как отличиться. Ставшие теперь уже родными лица Сухова, Петрухи, Верещагина и Абдуллы мелькали на экране и кто-то из темноты, попыхивая папиросой, замечал: «Ага! Вот здесь у него компас на левой руке, а здесь — на правой! Седьмая, с вас стакан, ребята!» Ребята не отставали и находили все новые и новые неточности. К тому времени, как мы получили с плавбазы новые фильмы, было насчитано 30 ошибок».

Я лично выучил этот фильм наизусть. Лицо красноармейца Сухова так врезалось в мою память, что никакими Слаями и Арни его не вышибешь. Прошло уже 10 лет, а я иногда вскакиваю с постели, толкаю в бок свою незабвенную жену и ору: «Саид, ты зачем убил моих людей?! Гюльчатай, открой личико!»

Жена меня не понимает.

ПРАПОРЩИК ЖУКОВ

Его привели на «Дохлый» в чем мать родила, то есть, фигурально выражаясь: в зеленой форме прапорщика. Моряки недоуменно смотрели, как неуклюже взбирается по трапу кряжистый краснорожий детина, а командир Мыкованов сказал: «Это — новый начальник гаража. Будет у нас на довольствии, питаться и одеваться, — и представил гостя мичманам и офицерам, собравшимся в кают-компании, — прапорщик Жуков».

» Не похож, — ехидно подметил механик Козлевич.

» Как это — не «похож»?! — не понял кэп.

» Ну, на того, который войну выиграл.

» Прекратите, товарищ капитан третьего ранга, ваши примитивные штучки! Здесь вам не балаган!

» Есть! — ответил Козлевич и тихо процедил сквозь зубы, — Конечно не балаган, прапорюга на борту…

» Что-что? — спросил кэп.

» Да нет, ничего. Молчу.

» Вот и молчите.

Беседа закончилась. Прапорщика усадили за маленький столик к мичманам, где он занял половину всей площади. Он поглощал пищу молниеносно, не забывая при этом сопеть, рыгать и причмокивать. По лицу его тек пот. Мичмана старательно отворачивались. Мы молчали. Так прошел месяц. Жуков освоился и уже говорил за столом.

— Еду я, значит, с бабой. Ну, быстро, это, еду. А она все: «Тише-тише, куда ты?!» А я, бля, все еду и еду…

— Ну, «едешь-едешь», дальше то что? — неторопливо перебил его мичман-финансист.

— Че?! Хуяк — по тормозам!!! И — все! Она рожей об стекло и заткнулась! Во!

— А что за баба то была?

— Да, жена…

Веселый, однако, был прапорщик. Надо вам сказать, что в кают-компании существуют правила хорошего тона (помню, на спор матом не ругались. Поставили на стол трехлитровую банку: кто заругался — 20 копеек. Так она за полмесяца оказалась полной) одно из них — это пожелание приятного аппетита всем, сидящим за столом.

В тот памятный осенний день мы кое о чем договорились. Съели сразу второе и выпили компот. Первым встал из-за стола механик и произнес: «Всем приятного аппетита, кроме ПРАПОРЩИКА ЖУКОВА!» Потом: Паша, старпом и еще 12 человек. Сначала Жуков хлебал борщ, потом принялся за второе, но вдруг бросил вилку и тяжело выбежал из кают-компании.

Написал на нас рапорт начпо, дескать, офицеры эсминца «Вдохновенный» не соответствуют моральному облику строителей коммунизма и грубо с ним обходятся. Правильный был человек.

Всю зиму он ходил в коротком летнем пальто, которое расползалось по швам на его жирной туше. Шинель я ему так и не выдал: не положено было. По сроку.

КОЛОМБИНА

«Чем лучше было вечером, тем хуже будет утром…» — те, кто бывает, чрезмерно увлекаются потреблением горячительного, сразу понимают эту фразу. Вспоминают лихие кутежи с битьем лиц, посуды и зеркал, с плясками на столах. Вспоминают пульсирующие удары чугунного молота внутри своего бедного черепа. Бывает.

Будильник надрывался ненавистными трелями. Не открывая глаз, я нащупал его, гада, взял и швырнул об стену: полетели какие-то колесики и пружинки. Тишина, только храп Бякина, тягучий и мощный как корабельная сирена. Балкон открыт, на улице снег, а в комнате — рефкамера. Не хватает только мясных туш, подвешенных на крючья. Магнитофон мигает красным глазком — опять забыли выключить. Оззи надрывался часов до четырех утра. Не могу найти часы. Нашел. Ч-черт, мы опаздываем! Вскакиваю с тахты и наступаю на Егора. Ноль внимания. Спит. Приходиться лить холодную воду. «Что?! Где я?! Не понял?!» — обалдело хрипит Егор.

— Пора, приятель, — говорю ему я, — пора. Море ждет нас! «Бьется на ветру Веселый Роджер, бригантина поднимает паруса…»

— Какой, на хер, Роджер?! Я спать хочу!!!

— Не выйдет, красавец, мы опаздываем. Понимаешь?

Мы влезаем в свои вещи, на ходу допиваем бутылку мадьярского «Рислинга» и ползем на лестницу.

» Подожди, я приемник возьму, — неожиданно спохватывается Егор.

» Какой еще приемник?

» Ну, этот, оранжевый. Прибалтовский. Чтоб не заснуть по дороге.

» Быстрее.

Он вешает приемник на шею, включает «Молодежный канал», и мы идем на «пятак». Вся сходная смена собирается там. Туда приезжает «коломбина» и везет офицеров на пирс. Название лучше и придумать нельзя. Насколько мне известно: Коломбина — подруга Арлекина, Арлекин — шут… В «коломбине» три лавки, остальные места стоячие, но плевать стоять ты будешь или сидеть, когда на улице ветер, уши у тебя отваливаются, до подъема флага остается час, а до пирса — семь с половиной километров. Выбирать не приходиться.

На «пятаке» полно народу. Курят, болтают, один эрудит разгадывает кроссворд при свете карманного фонарика. Мы подходим к ближайшей кучке офицеров, из оранжевого транзистора льется музыка Поля Мориа. Бякин закуривает, у него примета: если закурит, так обязательно что-нибудь приедет… И, действительно, через минуту «коломбина» разворачивается на «пятаке», некоторые бегут за ней, что бы запрыгнуть на ходу. «Коломбина» тормозит и начинается посадка. Мы с Егором курим невдалеке.

» Сил нет, туда лезть, знаешь, Егор, пойдем пешком.

» Мы не успеем, — мрачно цедит Егор и щелчком пальца отправляет окурок в «звездное небо».

» Ну и что, зато целее будешь. Трезветь надо…

» Кэп ведь накажет.

» Он и так накажет, за одну твою рожу.

» Ладно.

Мы идем пешком по трассе Владивосток — Находка. Мимо пролетают заляпанные грязью автомобили. По транзистору наяривают «Чардаш Монти». Через пять минут на всех кораблях эскадры будет подъем флага. А дома, под Москвой, еще ночь…

MONTANAОфицеры бывают всякие: хорошие, плохие, толстые, худые, умные и совсем дурные. Да, столько слов, что поневоле заговоришь стихами. Все эти офицеры на корабле одеты в одинаковую форму, только размеры от 44 до 58 (некоторые шьют на заказ). Бывает, что офицер идет на сход и, если даже это случается редко, ему все равно нужна «гражданка». Многие выходят из положения просто: снимают с рубашки погоны и вроде бы как невоенный. И плевать им, что производят впечатление бегущих каппелевцев, они, вероятно, считают, что главное — это содержание, а не шмотье. Другие ребята надевают поверх формы разные там курточки с идиотскими бирками и рисунками, вообще, «Чайна-таун» какой-то, смотреть совестно! А вот Павлик Черняев был не такой и хотел получать удовольствие от схода в полной мере. Форму свою он вешал в шкаф и облачался в цивильную одежду. Какую? Вот, например, голубые джинсы «MONTANA».

Знаете, сейчас никто не ценит легкость приобретения вещей — зашел и купил, а буквально 10-15 лет назад почти каждый, купивший себе джинсы, целый год пребывал в состоянии эйфории, ходил и поглядывал себе на задницу, на заветные буковки: Lee, Wrangler, Levis. Их надо было доставать.

Павлуше повезло. Знакомые девушки-продавщицы принесли ему джинсы «MONTANA» по сходной цене и, даже по размеру (пятьдесят шестому). Радости Павла не было предела: сбылась мечта моряка! Теперь он мог покорять местных продажных женщин не только своим природным обаянием, но и «Монтаной».

Старый моряк крутился перед зеркалом как девочка-восьмиклассница. За этим занятием и застал его механик Козлевич.

» А-а, Павлун, «Монтана»?! значит: «Абзац — делу венец»?!

» При чем тут «абзац-венец»? Отличные брючата, на год хватит.

— Ты что, анекдот про «Монтану» не знаешь? Сейчас расскажу, — Козлевич поведал Павлику бородатый анекдот и собрался, было, выйти из каюты, как вдруг обернулся и строго спросил:

» Обмыты?

» Чего?

» Штаны твои. А то ведь — носится не будут.

» Это почему же?

— Да, ладно, Павлик осла из себя изображать. Традиции ведь знаешь, ритуальное обмывание.

» Да, как-то об этом не подумал.

» Времени тебе — час…

Пили долго и упорно. «Шило» лилось рекой. Кто-то по ошибке уже тушил окурки в банке со шпротами. Незаметно наступил вечер. Пошел дождь, и вахта на юте облачилась в плащ-накидки. Павлик торопился на сход.

Через семь километров пути он был в Тихасе, на Семи Ветрах. Оставалось двести метров до дому. Павлик знал, что жизнь хранит много тайн, но чтоб такое…

Нога, неуверенно несущая своего обладателя к родному очагу, попала в пустоту. Можно сказать — в бездну. За ногой туда же последовал сам Павлик. Липкая скользкая гадость залепила глаза и рот, заковала тело, придавила к земле и понесла вниз. Несколько раз Павлик срывался, терял любимый портфель или один из ботинков. Где-то наверху громыхал гром. Сверкнула молния. Рядом, по дороге, проехала машина комендатуры.

Павлик дополз до двери и вяло боднул ее мокрой грязной головой. Последнее, что он слышал в эту ночь, был не шум дождя, а визгливый крик когда-то любимой жены: «Пьяная сволочь!!!»

Да, за неделю, которую нашего героя не было на сходе, перед домом трудолюбивые строители выкопали котлован под новые трубы или фундамент. В эту ловушку и угодил блестящий морской офицер.

На корабле к нему подошел Козлевич и спросил:

» Больше ничего покупать не собираешься?

» Да, шел бы ты! Иди, да купи сам себе чего-нибудь — обмоем!

Козлевич покачал головой и пошел обедать. На а следующий сход Павлик надел форменные брюки. Когда я спросил его: «Почему?», он простодушно ответил: «Так джинсы ж, жалко».

Нашел чего жалеть.

Михай Боцзя

ПАМЯТИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

СОДЕРЖАНИЕ

Часть 1. ПАМЯТИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

1 Дзойси

2 Девятая жизнь

3 Монастырь

4 Еще одним блюзменом меньше

5 Сосед

6 Шесть смертей в одном

7 Великий ныряльщик

8 Хари, christmas!

9 К Аркаше

10 Раритетчик

11 Почечуй

12 Naja Haje

Часть 2. LONG LIVE THE ROCK-N-ROLL!

Часть 3. СИНКОПА.

1 Шмель

2 Благие намерения

Часть 1. ПАМЯТИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ.

ДЗОЙСИ

На море было тихо. Легкий ветерок играл убаюканными волнами. Угольная темень неба держала на себе недвижимую, словно прибитую крепкими гвоздями к небесному полотну, луну. «Еще два часа ходу и все. Спящий Владивосток, патрули в серых шинелях, красные банты, куртки из чертовой кожи. Замечательно — светловолосый человек в круглых очках блюдцах разговаривал сам с собой. Над столом, в крохотной каюте, качалась тускло светящая грязная лампа. Рядом, на койке, спал круглолицый китаец, завернувшись в грубое солдатское одеяло.

«Как все — таки тянет блевать! Не получается у меня дружбы с океаном. Кажется, уже все кишки вывернуло — человек взглянул на, разложенные перед ним на столе, детали — К- 96. Десятипульная машинка старика Маузера. Думаю, это лучшее, что можно было придумать для убийства человека. Нет, конечно, есть еще сабли, ружья, пушки, отравляющий газ в конце концов, но это… Да, просто я его очень люблю». Человек откинул со лба прядь упавших волос и с увлечением занялся сборкой пистолета.

Круглолицый китаец заворочался и приоткрыл глаза. » Такой сон испортил! Англичанин с четырьмя глазами! Так бы и утопил в дерьме!» — снились китайцу дымящиеся горячие бао — цзы, душистая, тающая во рту свинина, большая бутылка маотая и … женский зад. Это лучшее, что приснилось Мао Цзе за 25 лет жизни. Какая жалость.

Блондин посмотрел на круглолицего Мао Цзе: «О, Мао! Проснулся наконец! А я вот разговариваю сам с собой. Скушно, понимаешь, мой желтый брат, скушно.» Китаец промолчал, посмотрел только неодобрительно. Этот Дзойси ( Мао звал блондина на свой азиатский манер) ему положительно не нравился — давно плакал по нему старинный, похожий на разделочный поварской, боевой нож. Страшно щерился стальными зубами дракон на рукоятке, требуя английской крови. Мао давно бы вспорол живот этому англичанину, но — пока рано. Мао Цзе невольно поморщился — от одеяла несло псиной и аммиаком, закрыл глаза и отвернулся к переборке. Блондин тем временем закончил сборку пистолета и любовно смотрел на орудие убийства, изобретенное очередным человеческим гением. В стеклянных блюдцах его очков тускло отражался Маузер. Модель К96. «Бах! — сказал Дзойси, прицелившись пальцем в спину китайца — и нет человека! А нет человека — нет проблем.» после чего он наклонился, открыл кожаный акушерский саквояж и выудил оттуда бутылку ямайского рома, два стаканчика из черненого серебра и несколько маленьких помятых груш. «Мой желтый брат! Brother! Motherfucker! Hairpie! Вставай, Мао Цзе, время выпить перед работой!» Китаец нехотя поднялся и придвинулся к столу. Широкий клинок прилип к спине под рубашкой. Одно движение — и владелец Маузера будет держать в руках свою глупую голову вместе со своими глупыми очками. Потом Маузер полетит за борт вслед за хозяином, его головой и бутылкой вонючего ямайского пойла… но вместо того, чтобы выхватить нож, китаец широко улыбнулся и сказал

— Добродетель не бывает одинокой

У нее непременно есть соседи.

— Ну что за дела? Что за привычка везде вставлять своего Конфуция? Обошлись бы и без вечной мудрости.

Дзойси деланно рассмеялся, откупорил бутылку и разлил по стаканчикам ароматный темный напиток. Один стаканчик он поставил на ладонь китайцу.

-» Правь Бри-и-тания морями!» — нараспев протянул Дзойси и неуловимым движением отправил содержимое стаканчика в рот. Китаец, скроив, похожую на обезьянью гримасу, выпил молча. К грушам никто из них не прикоснулся.

» Знаем мы этих англичан — мысли варились в черепе Мао, как медленно закипающий суп — а Дзойси к тому же еще и доктор. Не застрелит, так отравит. Будет мне тогда красный Китай!»

Невзрачная рыбацкая шхуна мягко пришвартовалась к дощатой пристани. Через минуту яркий свет автомобильных фар пробил темноту и осветил корабельный ют. Дзойси первым сбежал по трапу. Двенадцать китайцев во главе с Мао Цзе начали разгрузку. Большие тюки из серой мешковины за полчаса перекочевали с рыбацкой шхуны в, покрытый тентом, кузов небольшого грузовика » Praga». Кто-то, невидимый в кабине, завел мотор.

— Что ж, мой желтый брат, одна тонна, как и договаривались. Будем прощаться. Good boye.

Мао посмотрел на Дзойси — тот держал в правой руке свой любимый К96.

— Бах! — блондин улыбнулся и нажал на курок. Страшный удар в плечо перевернул китайца в воздухе и швырнул с мостков пристани в тихое Японское море.

— Неужели промазал?! — времени на рассуждения не было. В левой руке англичанина появился второй, такой же, К96. Матросы, сидящие кружком на скрипучих досках с длинными деревянными трубками в зубах, курили гашиш. Встать никто из них не успел. Трубки их еще долго тлели, и запах травы разносился над пристанью, смешиваясь с пороховым дымом.

Грузовик неспешно катил по улицам сонного Владивостока. В кабине грузовика, рядом с водителем, сидел блондин — англичанин. Он достал из саквояжа початую бутылку, открыл и отхлебнул прямо из горлышка. Водитель молча протянул ему документы. Блондин открыл паспорт и ухмыльнулся

— Михаил Афанасьевич Булгаков. Доктор. Да-а. А сам — то он где, Михаил Афанасьевич?

— Наши люди его в Киеве придушили. Ночью, на Крещатике. Шел обколотый, себя не видел. Морфинист, однако, батенька.

— Зам-ме-ч-чательно! Прощай Лондон, прощай, мамин пудинг, прощайте ром и виски, в общем — прощай Джордж Мартин, здравствуйте, Михаил Афанасьевич. Что ж, я готов.

В кабине пахло ромом и крепким табаком. «Михаил Афанасьевич» спал. В кузове грузовика, из одного, случайно прорванного тюка, сыпался на пол белый кристаллический порошок.

Ранним утром красноармейский патруль подобрал у одной из пристань, раненного в плечо круглолицего китайца. При китайце был обнаружен странный, похожий на поварской разделочный, огромный нож. Китаец бредил и твердил, что он ненавидит Англию и капиталистов. Его отвезли в госпиталь.

Никому ненужная рыбацкая шхуна болталась на волнах рядом с пристанью, а 12 китайских душ неслись в это время в Заоблачную Империю, чтобы доложить Богу — Императору о коварстве и хитрости англичанина Дзойси.

ДЕВЯТАЯ ЖИЗНЬ

Непогода буйствовала шесть дней. Штормовой ветер со свистом врывался в легкие, губил ветхий уже такелаж и гнал корабль в неизвестность. На седьмой день кто-то, сидящий высоко на небесах, сжалился. Непогода утихла, и корабль вяло дрейфовал, просыхая под лучами палящего тропического солнца. Обессилевшие люди спали на палубе со следами не смытой за борт блевотины.

Он выбрался из капитанской каюты, потянулся, удивленно почесал за ухом и, осторожно перепрыгивая через лежащие вповалку тела, двинулся на бак. На баке он выбрал место посуше и лег. Приятная истома охватила все его крепкое тело и погрузила в долгий и непонятный сон.

***

Врач в последний раз сжал в руке резиновую грушу тонометра. Столбик давления задержался на цифре 220 и вместе с тихим шипением воздуха, выходящего из груши, медленно пополз вниз.

Он закрыл глаза. Прислушался к себе — сердце работало как старая сломанная помпа. Зеленая, освещенная ярким солнцем, лужайка со стоящим на ней небольшим пассажирским бипланом парила в колышущемся мареве раскаленного воздуха метрах в трех от земли.

Пилот любовно похлопывал биплан по крылу и что-то увлеченно рассказывал Андерсону. Андерсон то и дело понятливо кивал головой и нервно поглядывал в сторону дома.

— Вы меня слышите?!

Он открыл глаза и увидел склоненное над ним лицо доктора с торчащими из ноздрей жесткими глянцевыми волосками. С носа свисала, грозясь упасть вниз, большая прозрачная капля пота.

— Да. Я слышу вас, док.

— Вам немедленно надо лететь в клинику! Немедленно!

— Конечно, док.

— Тогда, пожалуйста, встаньте и пойдемте в самолет.

— Пойдемте, док.

Он осторожно поднялся с кресла, спустился вниз по лестнице и, немного пошатываясь, пошел к двери. За спиной он слышал суетливые шаги доктора. Эти шаги его раздражали. Он открыл дверь и, пройдя три метра, резко повернулся назад. Доктор, семенящий за ним с небольшим чемоданчиком в руке, ткнулся лысой головой ему в грудь и оторопело присел. Чемоданчик упал из руки на подстриженную изумрудного цвета траву.

— Что случилось?!

— Я забыл очки, док.

— Ах, очки! Очки обязательно нужно взять.

Доктор оправился от неожиданности, подхватил с травы чемоданчик и, насвистывая » Бессаме Мучо», бодро зашагал к самолету.

Он вошел обратно в дом, достал из правого кармана брюк цвета хаки массивный, отполированный тысячами прикосновений, ключ, вставил его в замочную скважину и быстро провернул. «Теперь, порядок!». Он с удовлетворением посмотрел на крепкую дверь — ключ, торчащий из замочной скважины, служил гарантом его покоя на последние минуты в этой жизни. Он поднялся по лестнице на второй этаж, в комнату, где блестела вороненой сталью и пахла ружейным маслом его любимая пирамида.

«Для фараонов возводили каменные мавзолеи. Духи охраняли умерших, не давая посторонним проникать в Царство Мертвых. Мародеры и любопытные гибли в пирамидах, ломая себе шеи. Моя пирамида открыта, а душа — свободна. Нужно всего лишь протянуть руку, взять любое ружье и вставить в ствол патрон».

Он быстро выхватил из пирамиды штуцер с выбитой на стволах надписью «South Hudley Street», положил его на пол, а сам встал на колени перед большим деревянным ящиком. Открыл крышку и среди плотно уложенных внутри ящика картонных упаковок отыскал нужную, с клеймом «465». На секунду вспомнил звон в ушах после выстрела, и медленно валящегося набок буйвола. Когда он добрался до буйвола, тот был уже мертв, из ноздрей густым темным потоком текла кровь, а рана, зияющая под лопаткой, дымилась.

Он выковырял из коробки два патрона, переломил ружье, вставил патрон в один ствол, затем во второй. Вот и конец.

Внизу послышался треск вышибаемой двери. Надо спешить! Он стащил с правой ноги мокасин и отбросил его в сторону, затем аккуратно вставил стволы штуцера в рот. «Старина Джеймс» прежде не подводил. Теперь надо нажать большим пальцем правой ноги на спусковой крючок. Нога дрожала, и палец никак не хотел попадать на желаемое место. Он увидел перед собой искаженное яростью лицо Андерсона и в ту же секунду ощутил, что его голова как — будто оторвалась от туловища, разлетевшись на мириады мелких осколков. Сокрушительный хук правой свалил его на пол. Руки все еще крепко сжимали ружье. «Отдай, Папа!» — зарычал Андерсон и попытался вырвать у него штуцер. Комната покачнулась перед глазами, как яхта на хорошей океанской волне. Из ноздрей потекли на рубашку два алых ручейка. «Как у буйвола…» — подумал он и увидел прячущегося за пирамидой карлика, одетого как карточный джокер. Тот коварно ухмылялся, и металлические бубенцы на его цветном треугольном колпаке ярко блестели в лучах солнечного света, простреливающих комнату сквозь раскрытое окно.

— Не думал, что смерть принимает такой облик. Эй, как тебя там, иди сюда!

— Никакая это не смерть, ты слишком торопишься. Зови меня просто — Цверг.

Он открыл глаза и увидел Андерсона. Андерсон держал в руке разряженный штуцер. Оба вынутых им патрона валялись на полу рядом с пирамидой. Карлик исчез.

— Мэри полетит с нами?

— Конечно, Папа. Мэри уже ждет тебя в самолете.

— Корабль из ногтей мертвецов…

— Что?

— Ничего, старина, это я сам с собой. А ружье ты все — таки поставь в пирамиду.

Андерсон аккуратно водворил «Джеймса Перде» на законное место, помог Папе подняться с пола и взял его под руку. Осторожно ступая, они вышли из комнаты.

Через две минуты маленький самолет с четырьмя пассажирами на борту поднялся в воздух и взял курс на Нью — Йорк.

Карлик вышел из-за пирамиды, взял штуцер и, изобразив на своем сморщенном личике гримасу смертного ужаса, вставил стволы в рот. Подержал их с минуту во рту, потом вынул и, с омерзением сплюнув на пол, поставил ружье на место. «Металл во рту — это так противно! На свете есть множество способов умереть куда лучше! Хотя, рецепторы языка у старика совсем атрофировались к восприятию различных вкусов. Алкоголь выжег у него все эти маленькие сосочки и теперь что бутылка виски, что железка во рту ему все равно. Что ж, посмотрим на его очередные фантазии», — карлик заложил руки за спину, в задумчивости несколько раз обошел пирамиду и вышел из комнаты сквозь стену.

Кровь из носа течь перестала. Мэри дала ему бумажную салфетку, и теперь он держал ее, пропитанную кровью и скомканную, в кулаке. В иллюминатор было видно небо. Ему показалось что в салоне пахнет джином. Запах «Голландской храбрости» разливался в воздухе бодрящим эликсиром. Пьянчуга Де Ла Бо, создав в своей лаборатории пахучее лекарство, открыл тем самым всему миру вкус можжевеловых ягод, отмоченных в спирте. Люди стали отмачивать в джине свои души. Он огляделся. Доктор сосредоточенно перебирал пальцами можжевеловые четки. Папа исподлобья посмотрел на доктора. Доктор поймал взгляд, убрал в карман четки и издевательским тоном произнес.

— Вам вреден джин, а также ром, текила, виски, водка, граппа…

— Заткнитесь, док!

— Хорошо, я заткнусь, но прежде мне бы хотелось продемонстрировать всем вам тайную силу древней китайской фармакопеи. Это займет буквально несколько минут.

— Я не подопытный кролик!

— А вы мне, собственно, и не нужны, у меня все с собой.

Пассажиры отвлеклись от своих дум и с любопытством уставились на доктора.

Доктор водрузил чемоданчик себе на колени, щелкнул замками, открыл крышку и движением заправского фокусника достал из внутренностей чемоданчика небольшую клетку с двумя хомячками — альбиносами. Альбиносы потерли лапками свои красные глаза и суетливо забегали по клетке, то и дело выдавливая из себя, похожие на зерна бурого риса, экскременты. Папа с сарказмом посмотрел на доктора.

— Док, вы полагаете, что эти маленькие вонючие создания смогут отвлечь меня от неприятных размышлений?

— Может быть. Я прошу у вас всего несколько минут внимания.

— Хорошо. Валяйте, док, показывайте ваши фокусы.

— Прежде, чем я перейду к демонстрации опыта, хочу сказать пару слов об этих бедных альбиносах. Почему бедных? Объясняю: они приучены мной к алкоголю и ни дня не могут прожить без хорошей дозы виски. Я покупаю им самое дешевое и разбавляю водой, один к одному. Они пьют и становятся очень похожими на людей. Вот, посмотрите, пожалуйста.

Доктор извлек из чемоданчика металлическую фляжку, отвинтил крышку и прямо между прутьями решетки налил виски в маленькую алюминиевую чашечку, прикрученную к полу клетки. Альбиносы бросились к чашечке и принялись, отталкивая друг друга, быстро лакать пахнущее сивухой питье. Пассажиры с изумленными лицами наблюдали за происходящим. Мэри от волнения сжала Папе локоть и произнесла

— Ты только посмотри, милый, они совсем как люди!

Папа отдернул локоть и тихо процедил сквозь зубы

— Док — сволочь.

Альбиносы тем временем напились и легли отдыхать рядом с чашечкой. Андерсон почесал большим пальцем правой руки шрам над бровью и внимательно посмотрел на доктора.

— Ну и что, док? У моего деда был пес — пьянчуга. Так он, когда напивался, мог выть «Звезды и полосы», а эти грызуны разлеглись, словно здесь им Майами Бич! В чем фокус?

— Подождите пару минут и поймете.

Пассажиры без видимого интереса продолжили наблюдение за зверьками. Неожиданно один из альбиносов резко вскочил и бросился на решетку. Клетка покачнулась от удара. Альбинос развернулся, подпрыгнул и упал на своего собрата, вцепившись тому зубами в горло. Раздался сдавленный визг. Доктор открыл дверцу клетки, схватил двумя пальцами загривок драчуна и вытащил обоих альбиносов наружу. Убийца, зажмурив маленькие красные глазки, мертвой хваткой держал горло своей жертвы. Доктор оторвал одного зверька от другого и по очереди бросил их в клетку. Один из альбиносов был мертв. Доктор удовлетворенно потер ладони.

— Это не все. Основная часть нашего медицинского шоу впереди.

Папа судорожно почесал свою седую бороду.

— Ага, медицинское шоу доктора Менгеле! Док, скажите честно, что у вас на десерт? Суфле из грызунов?

— Нет, не суфле. Все гораздо прозаичнее.

Доктор достал из чемоданчика стеклянный пузырек, наполненный какой- то жидкостью темно — вишневого цвета, отвинтил крышечку и капнул несколько капель на мордочку альбиноса. Зверек повалился на пол клетки и моментально заснул.

— Что это с ним, док? — Андерсон с задумчивым видом ткнул своим крепким узловатым пальцем в сторону спящего альбиноса. Доктор громко поцокал языком и поднес пузырек к глазам Андерсона.

— Читайте.

— Я ни черта не смыслю в ваших каракулях, док.

— Хорошо. Я прочту сам: RADIX PUEVARIAE — это растение лечит алкогольную зависимость. Через пять минут животное проснется, и никогда больше не будет употреблять эту гадость.

Папа пододвинулся к дверце с надписью EXIT и резко рванул задвижку на себя. Струя холодного воздуха ударила в салон биплана. Клетка с альбиносами полетела с колен доктора на пол, застеленный старой ковровой дорожкой. Папа занес ногу над бездной, и Мэри машинально отметила в своем сознании, что нога эта босая. «Боже, ему же ведь холодно!» — подумала она и повисла на плече Папы. Андерсон в неимоверном прыжке снес Папу на пол салона, а доктор, стоя на четвереньках, мертвой хваткой вцепился в задвижку захлопнувшейся дверцы.

— Подонки! Поите этой дрянью дебилов из своей клиники! Никто не отберет у меня свободу! Мужчина жив только тогда, когда он пьян!

Уложенный на пол Папа как — то быстро затих, и Андерсон мастерски связал ему руки за спиной, снятым с себя армейским брючным ремнем. Доктор отцепился от дверцы, порылся в своем чемоданчике и достал шприц, уложенный в блестящую никелированную коробочку, и маленькую ампулу, наполненную субстанцией матового цвета. Андерсон вопросительно посмотрел на доктора.

— Снотворное. Ничего страшного, просто отдохнет немного, ему это полезно.

Доктор обломил ампулу, наполнил шприц лекарством и проворно воткнул иглу в плечо поверженного Папы. Мэри с жалостью смотрела на мужа и плакала.

— Он гений! С ним так нельзя!

Доктор деловито убрал коробочку со шприцем в чемоданчик и натянуто улыбнулся.

— С ним, дорогая, только так и можно. Теперь мы хотя бы поспим спокойно. Правильно я говорю, мистер Андерсон?

— Ваша правда, док, давайте поспим.

Пассажиры устроились поудобнее и задремали. Обездвиженный Папа храпел на полу салона. В клетке бился в конвульсиях хомячок — альбинос, во сне его рвало выпитым недавно виски.

Карлик стоял за спиной пилота, ковырял пальцем в носу и с детской любознательностью наблюдал за стрелочками на приборной доске.

***

Озонированный воздух клиники создавал ощущение только что прошедшей грозы. В комнате со стеклянной дверью и красной лампочкой, горящей над ней, на кровати, снабженной маленькими резиновыми колесами, лежал раздетый до трусов Папа. На руках и ногах Папы были закреплены металлические браслеты, от которых тянулись провода. Провода заканчивались «джеками», вставленными в гнезда неизвестного никому из прилетевших пассажиров прибора. Над черными блестящими тумблерами прибора сосредоточенно колдовал доктор. Он настроил прибор, зачем — то потрогал рукой лоб Папы и, нахмурив брови, вышел из комнаты, подошел к Мэри и неуклюже взял ее под локоть.

— Дорогая Мэри, я должен вам кое — что сказать.

— Да, Боб, конечно, мне не терпится выслушать вас поскорее.

Они быстро прошли в конец коридора и остановились. Доктор приблизил свое лицо к лицу Мэри и быстро заговорил.

— Мэри, все идет так, как я и предполагал. Болезнь прогрессирует, разрушает его память и способность к концентрации. Прибавим к провалам в памяти убийственное давление, прогрессирующую потерю зрения и его патологическое увлечение алкоголем! Не хочу расстраивать вас, дорогая, но помочь тут уже ничем нельзя.

— Зачем вы так, Боб, пока он может писать — его ничто не сломает!

— Дорогая Мэри, это еще не все, я не сказал о самом главном — у него паранойя. Если он останется здесь будет лучше всем, и ему в том числе. Поверьте мне, Мэри.

— Он всегда говорил, что счастье — это крепкое здоровье и слабая память. Что же теперь?! Слабая память убивает его не хуже ружья! Для него ваша клиника — тюрьма. Он не останется здесь.

— Хорошо, Мэри, не в моих правилах что — либо диктовать клиентам. Я дам вам лекарство, но — увы, гарантий никаких дать не могу. Я был с вами честен.

Мэри молча кивнула головой и с благодарностью посмотрела в глаза доктору. «Она тоже больна», — подумал доктор и с деланной теплотой ответил на ее взгляд.

Андерсон угрюмо наблюдал за больным через стеклянную дверь. Ему было жалко Папу.

Карлик то и дело отхлебывал из бутылки бамбузе* и щекотал пятки спящего Папы. Папа смеялся во сне, но просыпаться не желал.

***

Прошла неделя после возвращения Папы из клиники. Он успокоился и, как могло показаться Мэри, с головой ушел в работу над новым романом. Мэри увидела на его письменном столе синий толстый блокнот с нарисованным в нем джокером и подписью под ним «ARS MORIENDI» ** «Вероятно, роман о карточной игре…», — подумала Мэри, вытерла со стола пыль и вышла из комнаты. Он в это время дремал на лужайке перед домом. Рядом медленно, заложив руки за спину, прохаживался Андерсон.

— Старик, — подозвал он Андерсона.

— Да, Папа.

— Знаешь, все мои трудности позади, и я не нуждаюсь в такой жесткой опеке с твоей стороны.

— Неужели?! А мне вот кажется, Папа, что стоит оставить тебя хоть на минуту, ты тут же достанешь ружье и высадишь себе мозги.

— Нет, успокойся. Теперь я исправно пью лекарство и пишу новый роман.

— О чем, Папа?

— О том, что все в этой жизни можно преодолеть, если есть цель. Так что, старик, можешь ехать к своей Долли, и развлекаться сколько влезет. Обо мне беспокоится не надо.

— Спасибо тебе, Папа.

Андерсон наклонился над Папой и дружески хлопнул его по плечу.

— Тогда — до понедельника!

— О кей.

Вскоре зеленый «Форд» Андерсона мчался по трассе, обгоняя редкие автомобили, медленно ползущие в сторону города.

Мэри проснулась и увидела, что его нет рядом. Потрогала рукой простыню — та была еще теплой. Мэри посмотрела на часы: «Все понятно, уже пять утра, и он в это время всегда сидит за своим письменным столом. Как это прекрасно — новый роман!»

В комнате на втором этаже гулко прозвучал выстрел. Мэри вскочила с кровати и, путаясь ногами в длинной ночной рубашке, выбежала из спальни.

То, что когда — то было Папой, лежало на полу, забрызганном мозгами и кровью. Рядом с мертвым телом валялся австрийский бокдриллинг*** «Франц Зодиа». Из стволов ружья вился сизый дымок.

Мэри подошла к телефону и набрала номер полиции. Несмотря на раннее утро, трубку на том конце провода взяли быстро.

— Шериф Макферсон слушает!

— Мистер Макферсон , приезжайте. Он все — таки застрелился.

— Мы сейчас будем. Ничего не трогайте руками и ждите!

Короткие гудки заставили Мэри очнуться. «Главное, чтобы он ничего не исправил в завещании», — подумала она и стала набирать номер междугороднего телефона.

***

За приоткрытым окном шумела Москва. Он сидел в удобном кожаном кресле и пил ром. Кто — то постучал в дверь. Он глотнул пахучий, обжигающий горло напиток и медленно выдохнул воздух через нос.

— Входите.

Дверь открылась, и в комнату вошел человек в строгом синем костюме с толстой кипой газет под мышкой. Газеты человек положил на журнальный столик.

-Вот, товарищ Хемингуэй, пресса о вашем самоубийстве. Наш агент разыграл все как по нотам. Взгляните, пожалуйста.

Папа взял в руки одну из газет, пробежал глазами статью и внимательно рассмотрел фотографию.

— О мертвых говорят либо хорошо, либо — никак. Но, sorry, ваш агент просто кретин!

— Почему?! — человек в костюме стал нервно поправлять и без того идеально завязанный галстук.

— Потому, что это бокдриллинг «Франц Зодиа».

— Отличное ружье!

— Неплохое, но Андерсон сразу все поймет. Он знает, что я мог застрелиться только из любимого штуцера «Джеймс Перде».

Человек в костюме на секунду задумался.

— Однако, нюанс. Ну, ничего, товарищ Хемингуэй, мы все исправим.

— О кей. Что еще скажете? — Папа сделал изрядный глоток рома и с иронией посмотрел на гостя.

— Еще? Еще Леониду Ильичу срочно нужна речь для выступления перед трудящимися. Это будет, товарищ Хемингуэй, вашим, так сказать, боевым крещением.

— Говорите о чем писать. — Папа взял со стола толстый синий блокнот, остро заточенный карандаш и приготовился слушать.

L ENVOI****

Капитан Хуан Понсе Де Леон оторвал от глаза подзорную трубу и заорал: «Мерзавцы!!! Никто из вас не получит обещанных песо за увиденный берег! Первым его увидел я! Не думаю, что он вам понравится — на песке полно человеческих костей! CAYO HUESO!***** Готовьтесь бросать якорь и держите порох сухим! Чую, будет кровавая баня!» Капитан обернулся назад и увидел стоящего за его спиной лекаря Цвергуса — уродливого карлика в черном монашеском балахоне. Карлик держал на руках большого шестипалого кота и мрачно ухмылялся.

— Сеньор капитан, я нашел Папу на баке, он там спал.

— Хорошо, лекарь, запри его в моей каюте — пусть ловит крыс, а мы пока разберемся с теми, кто набросал здесь костей.

Лекарь угодливо поклонился капитану, развернулся и, ловко перебирая кривыми ножками, побежал в капитанскую каюту. В каюте лекарь опустил кота на пол и достал из кожаного мешочка, висящего на поясе, резной флакончик с темно — вишневой жидкостью.

— Ну что, Папа, будем лечиться?!

Кот злобно зарычал, и шерсть на его спине встала дыбом

________________

*Бамбузе — индонезийская бамбуковая водка. Этот галлюциногенный напиток в основном употребляют как ритуальный.

**Аrs Moriendi(лат.) — теософский трактат «Искусство Смерти»

*** Бокдриллинг — ружье с вертикально расположенными стволами (в отличие от штуцера «Джеймса Перде», где стволы расположены горизонтально…)

****L envoi(франц.) — посылка — литературоведческий термин, обозначающий заключительные строки стихотворного произведения, чаще всего баллады.

***** Cayo Hueso(исп.) — Остров Костей. Название острова впоследствии трансформировавшееся в Ки — Уэст. Любимая резиденция Э.Хеммингуэя.

МОНАСТЫРЬ

(памяти Р.Л.Стивенсона)

Ubique mors est: optime has cavit oeus,

Eripere vitam, nemo non homini potest;

At nemo mortem: mille ad hanc

Aditus paent (lat)

/ Всюду — смерть: с этим Бог распорядился наилучшим образом;

всякий может лишить человека жизни,

но никто не может отнять у него смерти: тысячи путей ведут к ней /

16 июня 1718 года.

«Так было угодно самому Создателю, всем звездам, что парят в выси, для меня недосягаемой и Провидению. Не знаю чем я — потомок викингов, провинился перед силами небесными и земными, когда появился на этот свет нагой и беспомощный. Теперь же грехи мои не выжечь и каленым железом. Я не помню ни своего настоящего имени, ни места, где я родился, ни своих родителей. Знаю, что зовут меня Трехпалый Свен и в течении двух лет я был палачом.

Два года тому назад начался весь этот кошмар. Капитан Эдвард Тич, самый отъявленный из мерзавцев, каких я знал, оставил нас в этом древнем монастыре, предварительно перебив всех монахов. Он лично проткнул каждого своей шпагой и, не вытерев, загнал ее в ножны. Руки и лицо его были в крови. Вампир. Я потом подошел к одному из убитых и внимательно рассмотрел лицо. Никто из нас на них похож не был. Седые как пепел волосы, бледная кожа, огромные черные глаза и длинные мочки ушей. Ни один не издал ни звука. Умерли молча как воины. Не мудрено было убивать тех, кто уже еле двигался. Мне показалось, что все они больны какой-то странной болезнью, но это только догадки.

Теперь я должен описать, что представляет собой этот монастырь. Он состоит из семи, идеальных по своей форме, кругов. Больше похоже на лабиринт. Добираясь в самую нижнюю часть монастыря, испытываешь чувство, будто где-то рядом находится ад. Все комнаты — тоже круглые. Нигде нет ни одного окна, и мне всегда было непонятно, как сюда поступает воздух. На куполе этого сооружения установлен шпиль со странным крестом: его поперечная перекладина больше похожа на бычьи рога, пронзающие небо насквозь. Никто из нас не смог бы заглянуть туда, наверх, потому что все здесь, и снаружи и внутри, абсолютно гладкое. Растительности рядом нет никакой, и непонятно чем питались жившие здесь монахи.

Тич оставил мне еще 11 человек. Мы перенесли все что было награблено в одну из комнат — она оказалась битком набитой золотом. В тот день Тич сказал мне вот что: «Трехпалый, ты будешь капитаном на этом корабле, — он указал рукой на монастырь своей подзорной трубой. Мы будем привозить к тебе заложников. Золото укладывать в монастыре, ненужных людей — убивать! Придет время, мы закончим свой промысел и уйдем на покой. Все вы получите свою долю». «Конечно, получим: порцию свинца между глаз или холодный клинок под сердце!» Я никогда не верил Тичу. Впрочем, ему не верил никто.

Раз в три месяца к нашему острову подходил грузно осевший галион. Мы сгружали с него золото, связанных и израненных людей. За два года, проведенных здесь, я видел столько крови, сколько не видел ее на абордажных бойнях, которые творил Тич. Но клянусь — я никого не убивал своими руками. Акулья Бухта. Название говорит само за себя. Я приводил всех несчастных на берег и оставлял их там. Во время отлива их несло в открытое море, но выход из бухты был прочно закрыт. Большая белая акула. Один из моих головорезов, испанец Хосе, называл ее Малютка Дуэнья — до того грациозна гадина! Я думаю, здесь на дне, вместо песка и камней, одни человеческие кости. После каждого покойника я делал зарубки ножом на дубовом столе, за которым сейчас пишу. Их здесь несметное количество, и стол похож на огромную пилу.

Золота за два года набралось столько, что сами инки завидовали бы нам, увидев все это богатство.

Каждый месяц я находил труп одного из своих товарищей. Трупом, правда, назвать то, что я видел, было трудно. Словно гигантской кувалдой тело было сплющено и вмуровано в пол! (У каждой из комнат, где находилось золото). Страх владел теми, кто оставался в живых. Сознание мутилось, изо рта лезла пена, а в глазах было что-то такое, отчего мурашки ползали по коже. Единственное, что спасало меня — кружка доброго рома. Лучше ловить рогатых по стенам, чем трястись в падучей и рыдать непонятно от чего.

Сегодня будет ровно два года с того дня, как Тич убил этих монахов. Я не хочу быть раздавленным как жаба, поэтому оставляю свое послание в последней бутылке, выпитой мною в этой жизни, и ухожу к Малютке Дуэнье.

Да храни всех вас Господь!»

Высокая тощая фигура, облаченная в хламиду, стояла по пояс в воде. Длинные седые волосы трепал теплый ветер. Начинался отлив. Свен лег на спину, и волны понесли его к выходу из бухты. В полмили от него резал темно-зеленую воду плавник огромной белой акулы».

Я отложил в сторону ручку, отхлебнул уже успевшего остыть кофе, и открыл книгу со страшным названием «Акулы»: «… хватка у акул очень мощная. Основные повреждения наносятся рядами острых, направленных назад треугольных зубов, заходящими краями один за другой наподобие ножниц. Хватая и кусая свою жертву, акула дергает ее в разные стороны, вырывая, таким образом, большие куски мяса. Непосредственно перед первой атакой, большая белая акула оттягивает кверху края своей пасти и сморщивает нос, полностью открывая ужасный частокол зубов…»

Это было последним плаванием Трехпалого Свена. В тот же день ужасающей силы взрыв разнес в щепки парусник Эдварда Тича, везущий золото в таинственный монастырь. Остров ушел под воду вместе со всем, что на нем было. Это место называют Бермудским треугольником, но вы-то теперь знаете страшную тайну? Хотя бутылку Трехпалого Свена никто не находил.

ЕЩЕ ОДНИМ БЛЮЗМЕНОМ МЕНЬШЕ

(памяти Эдгара А.. По и Дж.Х. Чейза)

Я странствовал в Стране Людей,

Я был в стране Мужей и Жен.

И лютый страх застыл в глазах,

В ушах остался с тех времен.

(У.Блейк)

«Замучил этот чертов гастрит! Постоянные переезды, жратва в дешевых забегаловках и, конечно, виски. Какое тут здоровье?! Хорошо, что я не стал нюхать разную дрянь или тыкать в свои вены разнокалиберными иголками», — вот что вертелось у меня в мозгу, в то время как Боб Джонсон наливает мне очередную порцию J&B.

— Ты слушаешь меня, Джей? Или спишь, — доносится до меня его голос, — я хочу рассказать тебе о гитаре, твоей гитаре, тело ты аморфное!

— Мне это будет неинтересно, — говорю ему я и закрываю глаза.

— Нет, Джей, сейчас мы с тобой согреемся, и ты все-таки выслушаешь меня. (Вот не спится же старому идиоту).

— Ладно, уговорил, старина, уговорил.

А что еще делать, как не слушать бредни моего старого барабанщика, когда на улице слякоть, по ящику очередные мыльные сопли, а на душе скребется добрый десяток кошек?

— Джей, гитара твоя — это черная жемчужина в 24 карата. Помнишь, в былые времена, да и сейчас, люди отшибали друг другу головы за камушки? Не смотри, что она стара и отполирована десятками рук. Такой штуки нет ни у кого в мире!

— Что ты несешь? Я взял ее у вдовы Черного Бена всего за 200 баксов!

— Да? Ты сказал: после смерти? И ни о чем не задумался, когда вытащил гитару из кофра, и пальцы твои первый раз коснулись этого грифа?

— Нет, я просто играю на ней. Вот и все.

— А я думаю, что это она играет на тебе! Послушай-ка историю…

Я напрягся как сеттер в охотничьей стойке. Что и говорить, Боб умеет интриговать таких кретинов как я.

— Жил в Чикаго человек по имени Адам Слейтон. Говорили, что гитару он взял в руки еще в тот момент, когда ему обрезали пуповину, или что он 10 лет стоял на коленях и молил Господа о том, чтобы тот ниспослал ему мастерство, или — что он продал душу Дьяволу. Многое говорили. Он никого не слушал и играл блюз. Твой колдун — вуду, жгущий на концертах свои гитары ничто по сравнению с ним.

— Ты бы…

— Заткнись, Джей, и слушай. То, что лежит в этом кофре, Слейтон делал своими руками в течение года. Постоянно что-то менял, перестраивал, перепаивал. Хотел добиться именно того звука, который ты сейчас слышишь на его пластинках. Наконец, ему удалось это сделать. Толпы набивались во все бары, где он играл, и слушали, затаив дыхание, как крысы того чувака с дудочкой. Помани он людей пальцем и те, не думая пошли бы за ним неизвестно куда.

— Теперь я понял почему на грифе две буквы «А.С.»

— Конечно! Любой болван понял бы давно, что это инструмент Адама Слейтона. Знаменитого Слейтона!

— И что же было дальше?

Боб отхлебнул из стакана, потер двумя пальцами переносицу и продолжил:

— Дальше было вот что: Слейтон погиб.

— Как?!

— После очередного выступления он вышел из бара и получил удар ножом в сердце. Его даже не потрудились вынуть. Добротный армейский нож… да, недавно одна шлюха сказала мне вот так: «Помнишь «Third Degree» Эдди Бойда? Да? Мы пели ее с девочками на три голоса, но это было так давно». Интонация, с которой были произнесены эти слова, наталкивали на мысль, что эти три проститутки были круче Махелии Джексон. У-ух! — кажется, он заговариваться.

Боб грязно выругался. Я подошел к окну и отодвинул кусок тряпья, изображавший шторы в этой вонючей дыре. Луна почему-то была багровой, а внизу, на блестящем как слюда асфальте, выла большая черная собака. «Собачий вой — это к чьей то смерти…» — подумал я, и через полсекунды сокрушающий удар в затылок свалил меня с ног. Началось мое долгое путешествие в Ночь.

Утром в мотель «My Bonnie» приехали инспектор Пит Зелински, фотограф и криминалист. В номере 344, на третьем этаже, они застали такую картину: у открытого окна, лицом вниз, лежал известный блюзмен Джей Гленн. Лицо его утонуло в луже загустевшей крови, а затылок был пробит тяжелой латунной пепельницей. Рядом, в кресле, сидел барабанщик Боб Джонсон. На его коленях лежала гитара. Все струны, с первой по шестую, были воткнуты в горло Боба ровным полукругом и выходили чуть пониже затылка, переплетаясь в замысловатые стальные узелки. В остекленевших глазах Боба застыло выражение дикого ужаса.

Зелински долго обследовал комнату, то и дело поглядывая в сторону Боба. Он так ничего и не понял. Да, и остальные тоже.

В этот же день фотография барабанщика с шестью струнами, пробившими горло, была опубликована почти во всех центральных газетах. Через пару месяцев об этом забыли.

Вы спросите: «А где же Адам Слейтон? Где Джей? Где гитара?» Вот что я вам отвечу: на местном кладбище очень много благодарных слушателей. Они даже не думают о том, как пробить тебе череп или воткнуть в сердце нож. Им просто нравится наша музыка. Тихо-тихо отодвигаем мы с Адамом могильные плиты, садимся по удобнее, играем «Five Long Years» и всякие прочие штучки. Местное население слушает с удовольствием и расходится по домам только тогда, когда какой-нибудь оголтелый петух проорет о том, что уже пять утра. Да, Адам Слейтон играет на своей любимице, а не каком-то там «Гретче».

Вот и все.

СОСЕД

(маленький экскурс в историю)

«За окном все серо и тускло. Каша из дождя и молочного тумана, и черт бы ее побрал, эту добрую старую Англию! Все эти масляные рожи благополучных граждан Страдфорда-на-Эйвоне торчат у меня как кость в глотке. Вот, теперь еще и эта крыса! Н-на! Получи свою смерть.

Увесистая чернильница полетела в крысу, пробиравшуюся вдоль стены на кухню. Веер чернил раскрасил стену причудливым узором, похожим на крыло диковинной птицы. Крыса, припадая на заднюю лапу, метнулась в обратном направлении. Он поднял чернильницу, наполнил ее из бутылки, поставил на стол рядом с замусоленными гусиными перьями. Собрал со стола хлебные крошки и опрокинул в рот.

«Холодно. Хочется есть. Подумаешь, завалил в их любимом лесу оленя. Он был таким маленьким, что нам хватило всего на три дня. Одни рога здоровые! Какое же это браконьерство?! И то, что вчера Роберт и Кристофер приволокли меня домой на руках, не значит, что я пьяница. Что ж теперь, вообще нельзя отдохнуть с друзьями?! Папаша мой в перерывах между шитьем перчаток и своей любимой торговлей, тоже был не против пропустить стаканчик другой. Да, и подраться…»

Он взял в руки длинный кинжал, нащупал кнопку на рукоятке и резко нажал. Щелчок! Вдруг из одного клинка стало три! Он вскочил, схватил лежащую на лавке шпагу в правую руку и начал делать выпады в сторону воображаемого соперника. В левой скалились острые клинки кинжала. «А-ап! Умри, несчастный!» Он воткнул шпагу в пол, бросил кинжал на ворох пергамента. Шпага некоторое время нервно подрагивала, будто бы вошла во вкус и не желала заканчивать бой.

«Да, отличная дага*. Правда, немцы делают лучше, чем итальянцы. Ну, и такая сойдет. Не все ли равно, чем отправить на тот свет ненавистного тебе человека? Хотя бы, и придушить голыми руками. В припадке ярости сам не знаешь, что можешь натворить!»

— Билли! Билли, у нас когда-нибудь будут деньги, или я всю жизнь буду варить одну овсянку?! Дети должны хорошо есть, чтобы не вырасти такими никчемными балбесами как ты!

Голос, доносящийся из кухни, приводил его в бешенство, но он старался отвечать как можно мягче:

— Энни, детка моя, ты же знаешь, что у твоего Билли вчера был очень тяжелый день. Успокойся, я что-нибудь наскребу по карманам.

— Он — наскребет! Смотрите, люди, скрести он собрался! А что ты думал вчера, когда просаживал последние монеты?

— Энни, дорогая, вчера я совсем ничего не думал. Просто выпили втроем с парнями вот и все.

— О-о, небо, когда закончится жизнь моя с этой пьянью?! Слышишь ты, пьянь?! И никто уже не сделает из тебя человека! Ничтожество!!!

Несколько минут он сидел, прижав ладони к ушам. Потом обмакнул перо в чернила и начал писать:

Мы все грешны, и я не меньше всех,

Грешу в любой из этих горьких строк,

Сравненьями оправдывая грех,

Прощая беззаконно свой порок.

Защитником я прихожу на суд,

Чтобы служить враждебной стороне.

Моя любовь и ненависть ведут

Войну междоусобную во мне.

Из соседнего дома послышался женский визг и рев, похожий на рычание дикого зверя. Билли бросил перо и опрометью бросился к окну. По улице, прикрывая срам, несся совершенно голый мужчина. Билли свесился по пояс из окна и заорал: «Куда же ты, Яго?! Ты забыл прихватить свою шляпу!» Мужчина ничего ему не ответил и, сделав еще пару фантастических прыжков, скрылся за углом дома. От соседей летел по всей улице крик: «Молись, паскуда, последний раз тебе говорю, молись!!!» «Ну дает этот мавр. Подумаешь, застукал свою жену с другим. Что ж теперь, вешаться что-ли?!» Билли оделся, взял лук и, тихо крадучись, спустился вниз. Путь его лежал в густой зеленый лес, где не было ни Энни, ни детей, ни соседей, а только красавцы-олени, да прочее зверье типа шерифа и его прихлебателей.

Он вернулся домой затемно. В ягдташе вечным сном спали пять куропаток. Жена, всплеснув руками выбежала навстречу.

— Беда-то какая, Билли! Какая беда!

— Что ты орешь, Энни? Какая еще беда?

— Билли, Отелло опять придушил свою жену! Теперь уже насмерть!!!

Билли выбежал на улицу и увидел, как стражники ведут скованного по рукам и ногам мавра. Толпа соседей тихо гудела.

Билли быстро поднялся к себе и схватился за перо.

— Билл, а как же ужин?

— Энни, милая, ешьте без меня, я не хочу.

— Но — Билли!

— Слушай, заткнись и не мешай мне! Я занят!

Вот это сюжет! Как же я раньше не догадался?! Сонеты — побоку! Нас ждут великие дела!»

Он уснул за столом. Голова покоилась на листе исписанного пергамента, нос был испачкан чернилами, и длинные волнистые волосы свисали вниз как у вурдалака. В кружке с вином плавала умирающая муха. Крыса спокойно прогуливалась вдоль стены.

Воск с подсвечника стекал прямо на пергамент и там застывал.

А на небе тонкие стилеты солнечных лучей уже пробивали висящие над Стрэдфордом облака.

________________

* Дага — кинжал для левой руки с двумя скрытыми дополнительными боковыми клинками

ШЕСТЬ СМЕРТЕЙ В ОДНОМ

(памяти У.С.Портера)

Старикашка Дэн опять напился как свинья. Плевать, что на ранчо бардак. Свое удовольствие старый Дэн ставил превыше всего. Пинта доброго самодельного виски уводила его из мира, где ночной вой койотов резал поросшие седым мхом уши, а от пыли из-под копыт мустангов слезились глаза. Хорошо, что старушка Сью не видела своего благоверного. Бедняга уже давно отдала бы свою безгрешную душу Создателю, который не преминул заключить ее в свои ласковые объятия. Сью просто подавилась кукурузой, в то время когда ее муж клеймил очередную партию скота. Ее так и нашли: с лежащей на столе головой, среди плошек, кастрюль и перьев неразделанной индейки. С тех пор Дэн ни на ком не женился. Вдруг тоже подавится?

Так вот, старикашка Дэн лежал на пороге своего бунгало. Штаны его были мокры между ног, из беззубого рта текла вязкая слюна, и дряхлый пес Сидни тихо поскуливал, глядя на эту жалкую картину.

Солнце лениво ползло в каньон, чтобы свалиться там и уснуть. Багровые краски заката постепенно заливались черной тушью. Наступала ночь.

Пес Сидни навострил уши, выскочил на крыльцо и стал усиленно нюхать воздух. Из темноты послышалось прерывистое лошадиное ржание и грязные ругательства. В нос Сидни резко ударил запах лошадиного пота, пороха и злобы.

Три фигуры на лошадях появились как привидения. Пес залаял, но был быстро успокоен выстрелом из винчестера. Сухой песок быстро впитывал кровь, льющуюся из пробитого бока. Сидни отправлялся в свой собачий рай, в то время как старина Дэн только выходил на крыльцо встречать непрошенных гостей.

Три ствола были направлены в голую грудь Дэна.

— А-а, старый мешок, это ты здесь хозяин?! Еще есть кто-нибудь? — спросил Джонни Хохотун (а это был именно он, самый дерзкий грабитель Колорадо).

— Нет. Была хозяйка, но она давно уже умерла.

— Гляди-ка, он к тому же еще и осел. Несет какую-то чушь! Я спрашиваю про живых!

— Нет. Живых — нет. — взгляд Дэна упал на собаку, и из глаз старика покатились слезы.

— Он еще и ревет как ребенок. Эй ты, вонючая плешь! Вытри скорее сопли, дай нам пожрать и воды! Быстрее, мы очень спешим!

— Еда в доме. Берите все, что есть. Только не убивайте прошу Вас, сэр. Вода в бочке, за углом…

Бандидос быстро очистили дом старика Дэна от запасов провианта, а бочонок — от воды. Один из них поднял винчестер и нацелил его между глаз Дэна. Джонни рукой отвел в сторону ствол и сказал: «Сам сдохнет. У него ничего не осталось кроме продырявленного пса и песка на сто миль вокруг. Счастья тебе, амиго!»

Они исчезли так же быстро как и появились. Растворились. Будто бы ничего и не было.

Старик медленно вошел в дом, отодвинул стол и открыл потайную крышку подвала. Спустился. Пять бочек с кранами стояли доверху наполненные водой, одна — виски. На полках аккуратными рядами стояли ящики с консервами и патронами.

Утром Дэн взял свой мешок и пропал со своего ранчо на два часа…

А в нескольких милях от бунгало он нашел то, что ожидал увидеть. Шесть трупов: три лошади и три человека валялись скрюченные в жуткие позы. В глазах застыл ужас, а на губах — кроваво-белая пена. Песок вокруг был изрыт так, что, казалось, стадо бизонов крутило здесь свою бешенную карусель.

Дэн отцепил от седел мешки с деньгами, собрал оружие. Взял шляпу, лежавшую рядом с Джонни, вместо нее положил свою. Потом, сгибаясь под тяжестью мешка, двинулся к дому.

Добычу он спрятал в подвал, предварительно отложив достаточное количество банкнот в отдельный кожаный мешочек. Набил табаком трубку, закурил. Взял из угла стоящую там лопату и вышел во двор копать могилу для Сидни. Через полчаса все было кончено. Старик устало вытер пот со лба и сел рядом с небольшим холмиком свежей земли. У ног его стояла початая бутылка виски. Он сделал большой глоток и сказал сам себе: «жаль, конечно, Сидни. Хороший был пес. Ласковый. Надо бы купить нового».

Солнце явно хотело расплавить все вокруг. Такой был зной. От железного бочонка за углом дома поднимался раскаленный воздух. Краска во многих местах пузырилась и давно уже слезла, но можно было прочесть черные печатные буквы, аккуратно отштампованные на железе: «Арон Цукерман и Сыновья. Отрава для колорадских жуков. УБИВАЕТ БЫСТРЕЕ КОЛЬТА!!!»

Дэн сидел на песке, курил и ждал почтовый дилижанс. Ему срочно хотелось купить новую собаку…

ВЕЛИКИЙ НЫРЯЛЬЩИК

(памяти У.С.Портера)

Солнце не пробивало тяжелые пыльные портьеры, но инстинктивно я все же почувствовал наступление утра. Когда привыкаешь спать по два три — часа в сутки никакие портьеры и жалюзи тебя не обманут. Я, вообще, поспать большой любитель, но тут такое дело — деньги. Много денег. Представляю себе эти зеленые бумажки с ликами американских президентов, и по телу пробегает сладкая дрожь. Десять тысяч баксов уже почти у меня в руках. Только бы Типс не подвел. Он у меня умница и, думаю, что все будет великолепно. Вот и сейчас, когда я уже побритый и умытый вставляю в манжеты своей старой белой рубашки запонки с фальшивыми бриллиантами, он спокойно сидит возле двери и ждет. Типс — мой пудель. Хитрая черная бестия. И я могу побиться об заклад с кем угодно, что умнее Типса нет собаки на свете. Но — обо всем по порядку.

Неделю назад, изрядно устав от постоянных путешествий и переездов, мы с Типсом решили отдохнуть, остановившись в Энфилде. Маленькая гостиница с черепичной крышей, чистенький дворик, небольшой пруд, с плавающими в нем лебедями, и неизменный английский паб с названием, которое имеют, кажется, все английские пабы: «Красный Лев». Ничего примечательного.

На второй день нашего пребывания в этом достаточно скучном месте, в гостиницу въехал грузный, хорошо одетый человек с огромным животом и лицом цвета обожженой глины. По количеству чемоданов, а мы с Типсом насчитали их ровно 7 штук, я понял, что господин остановился здесь надолго. Знакомство наше состоялось тем же вечером, когда я, по обыкновению, выпил свой вечерний «Lipton» и закурил трубку. Сидя в кресле около пруда, я курил, болтал ногой и смотрел, как Типс гоняется за бабочками. Грузный господин подсел за мой столик и заказал скотч. Когда миссис Бенсон принесла бутылку «Red lable» и стакан, я понял, что господин этот русский. Только русские пьют неразбавленное виски, но уж никак не джентльмены. Господин одним глотком осушил полстакана, посмотрел мне в глаза и, на удивление высоким голосом, произнес:

— Меня зовут Артур Конан Дойл? А Вас?

— Шерлок Холмс, — вдруг вырвалось у меня.

Господин резко закинул голову назад и затрясся как работающий компрессор. Трясся и стакан в его левой руке, и янтарные брызги виски разлетались по сторонам. Типс подбежал, сел возле моего кресла и внимательно следил за этим веселым человеком. Наконец тот закончил смеяться, выпил еще полстакана и с совершенно серьезным лицом спросил:

— Шутка?

— Конечно.

— Да, вот это я очень люблю, — говорил он по — английски не очень хорошо, но я его все же понимал, — мое имя Андрей Басофф.

— Арнольд Томпсон, — скромно представился я.

Господин налил себе еще стакан. Я с ужасом наблюдал, как быстро тает виски, и мне почему-то становилось дурно. Такие дозы! Главное он ничего не ел. Просто сидел и глушил виски, но еще интереснее было то, что он читал стихи. Вот такие:

«- Что, котик? Знать клонится на закат звезда твоя?

А сколько душ мышиных сгубил ты?»

При слове «котик» Типс насторожился, а я подумал про себя: «Это что за бред?»

— Вы что же, мистер Арнольд, не знаете своих стихов?

— Да, знаете- ли, я…

— Ну, вот — англичане! Это же Джон Китс! Я я сюда приехал посмотреть, как он жил в своем задрипанном Энфилде!

Моему удивлению не было предела. Я знал, что русский народ странный — но что бы приехать в Англию из-за Джона Китса?! Мы просидели с Басоффым еще два часа. Он читал Китса мне и моему пуделю. Наизусть. Я курил и думал: «Сколько же у него денег? Может поделится? Но как? Я же не бандит, что бы отбирать у людей деньги под дулом пистолета». Над проблемой стоило подумать.

Мы провели с русским несколько веселых вечеров, и я все-таки придумал. Мы с ним поспорили, и виною все был Типс.

— Слушайте, Арни, почему Вашего пуделя зовут Типс? Это как-то переводится?

— Ничего сложного здесь нет. Вы, например, Андре, больше любите виски…

— Вообще-то, я больше водку!

— …а я — чай. Типс — это распустившая чайная почка.

— Ну вы и клички даете своим псам! А что хорошего в пуделях? То ли дело — бультерьеры. У нас в России их немеряно!

— Как это? — не понял я.

— Ну, много. У каждого второго. С пудельков то толку никакого ведь нет.

— Почему же? Он очень хорошо плавает, ныряет.

— Ныряет?!

— Да.

— И что же он достает?!

В этот момента понял, что нашел свой шанс.

— Все, что хотите! Могу с Вами поспорить.

— Вот это дело! На сколько?!

— Я думаю, что сумма в 10000 меня устроит.

— Долларов?

— Да. Ну не юаней же.

— Ладно. И что же он будет доставать?

— Да, хоть камень из пруда.

— А как мы узнаем, что это тот камень?

— Мы, Андрей, пометим его.

Мы ударили по рукам и решили, что утром Типс будет нырять за камнем, который я помечу ему. Почему утром? — спросите Вы. да, потому, что сейчвс уже темно, и собака ничего не увидит…

Мы выходим с Типсом из дверей гостиницы. У пруда нас ждет господин Басофф. Он, как всегда, с похмелья, но уже бодр, потому как на столике стоит неизменная бутылка виски.

— Доброе утро, — говорю ему. — Ну что, начнем?

— Конечно, приятель! Помечайте свой булыжник, и пусть псина его достанет.

Я поднимаю с земли небольшой гладкий камень (их здесь хватает, и все они были почти одинаковой величины, формы и серого цвета), достаю из кармана баллончик с нитрокраской и провожу на камне косую черту.

— Видите?

— Да, — кивает головой Басофф, — бросайте!

Я бросил камень. Медленно расходятся круги по воде. Типс смотрит на меня. Я целую его в нос и говорю: «Ну, не подведи, старина. Пошел». Типс плывет и ныряет на месте, куда был брошен камень. Через несколько секунд он плывет обратно с камнем в зубах. Камень серый, а по диагонали — черная полоса от нитрокраски! Басофф выливает залпом стакан виски, молча кладет на столик тугую пачку банкнот и, дурашливо сделав реверанс, уходит к себе в апартаменты.

Еще через два часа я уже мертвецким сном сплю в поезде. Любой бы устал, проработав всю ночь, помечая кучу камней и швыряя их в пруд. Хотя, я привык спать по два-три часа в сутки.

Типс улыбается и смотрит в окно. Хорошая у него улыбка.

ХАРИ, CHRISTMAS!

Будда. Это такой болванчик, который качается? А Кришна? Это, который на жестяных банках с чаем? Совсем в них не разбираюсь.

Кариес крушит зубы, как отбойный молоток. Мыши вместе с морозами лезут в дом, ближе к теплу. Мужики после работы глушат водку. «Понимаешь, ты вот на работе выматываешься. Приходишь, выжатая как лимон, а у него все творчество забирает». Да, чушь собачья! Жизнь по двум полосам: черной и белой, а посередине — серое. Перед смертью вспоминаем грехи и каемся.

Пачка Эл — Эм, бутылка «Маккормика» и «Долгая дорога в дюнах». Бывает, потом что-нибудь и вспомнишь. Скоро Новый Год. Пластмассовая елка (жалко живую рубить). Разговоры о лучшем первого января. Снег. Метель. Светофоры с опухшими красными глазами. Летом было гораздо теплее, ей-богу!

Похоронить прошлое. Не смотреть в будущее. Работать. Кто-нибудь пробовал. Иллюзион. Одна большая иллюзия на всех.

«Cutty sark» (Blended scotch whisky).

Волшебная фотография парусника. Черно-оранжевые тона. А за окном все белое. Как в операционной. Выходишь на улицу, и начинается оперирование. Больше надо радости. Новый Год все-таки скоро. Разлетаются фантомы бородатых Дедов и Снегурочек. Бэтмэны, Джокеры и Бремы Стокеры. Всем вам: «Сникерсы», «Памперсы», «Каперсы» и чипсы. Можно свинью зажарить. А потом потянутся, затянутся месяцы. Морскими узлами или гордиевыми. У всех по-разному.

Апельсины, конфеты, шампанское, шоколадные фигурки и свист ветра в проводах. Разрисованные стекла и любимый праздник. Всего раз в году.

Похоронить прошлое. Ничего не получается. Пакетик цейлонского чая «Сказка Таити», фотография Стива Рэй Вона и «soul to soul»

К черту тоску! Хари, Cristmas!

Остальное — прилагается. (No Pasaran! We are the champions! Banzai! Long live Rock-n-Roll и пр.).

К АРКАШЕ

(памяти Бетховена)

…Да-а, книг сегодня что кирпичей — дома можно строить. Или? Или жечь костры как когда-то СС. Натюрлих. Но Торгующий На Улице об этом и не думает. Стоит, закутавшись в тулуп. Глаза из-под шапки как у басмача и камуфляжные порты. Алиллуйя, портай геноссе! Как там твоя Girl Billy Gean? Не замерзла? На Свердле метель, и неграм, вероятно, очень погано.

Книги. Водка. Сигареты. Рисунки тушью, черно-белые. Ну, такой стиль, старик, какие вопросы? А я пишу рассказы, стихи и мемуары. И мне на все насрать! А тебе?

Разные люди шляются мимо ежедневно. Кто с бабками, а кто — без. И бабки шляются. Спрашивают «Справочник огородника» или какого-нибудь мифического козла, который написал-то всего одну вонючую книжку. Ностальгия, мать ее! Ностальжи. Мерзнет девочка Билли Джин с затылком, выбритым как у морского пехотинца. Зима. По ящику Jass. Никто не понимает, но делает вид ЧТО. Яволь?

Поземка метет в рожу. В «Ленинской Смене» — андерграунд. В Домике Петра — кофе. Эстампы на стенах и еще. Еще…Впрочем, у это у каждого внутри.

Гуд бай, Торгующий На Улице. Книжный мальчик, рисующий черно-белые картинки. Встретимся когда-нибудь.

РАРИТЕТЧИКЯ знаю, мне было бы намного лучше: представляешь, эти кассеты только у меня, и еще у пары-тройки человек. Раритеты. Завидуйте, ребята. Приходите записывать и пить водку. Тараканы и черти по стенам. Из динамиков лучший друг — Том Вэйтс. Жив пока, Томяра.

Не знаю, про что поет. В принципе — плевать. Не обязательно все это дословно. Тут надо сердцем. Ничего сложного: вынимаешь его из грудной клетки, кладешь на стол перед магнитофоном и все. Сам можешь валить на все четыре, оно послушает. И будь уверен — лучше, чем ты. «Nevermind» — это там, где ребеночек плавает вместе с баксом? Да? Тогда — я слышал. Зачем застрелился? Впрочем, понимаю. Ведь все бабушки и дедушки говорят, что рок-н-ролл это: секс, насилие, наркотики и сплошной кошмар. Не мудрено, что все ОНИ вешаются, стреляются или умирают в незаполненном бассейне. Так и прет мертвечиной. Люди сами себе придумывают сказки и гадости…

Вот они, родимые, лежат. Здесь и кокаин, и героин, и финский брусничный ликер. Ноты, упакованные в коробочки. Слушаешь и улетаешь. Дозы — почти бесплатно. На часах три ночи. Только сейчас ушел Дракула. Поговорили, попили дерьмовый кофе. Не курит, ему по стенкам надо лазить. Попросил его, не помню о чем. Хороший парень, аристократ и умница, а что кровь сосет — так все мы не без греха.

Черти с тараканами по стенам. Журчит вода в сливном бачке. На улице снег. Ни души.

Сердце бьется на столе, слушая Тома Вэйтса. Встретимся в следующей жизни.

Трубач играет отбой. Всем — спать.

ПОЧЕЧУЙ

«Я почитаюсь загадкой для всех, и никто не разгадал меня совершенно. А, впрочем, какая разница им всем: хамам, плебеям и куртизанкам, бездарно проматывающим состояния прадедов и жгущим жизни свои. Быдло! Суки! Все они мазаны одним миром…»

Мысли Николая Васильевича ртутными шариками растекались по, воспаленным с похмелья, мозгам. Бобровая шуба, накинутая поверх длинной ночной рубашки, не согревала. Пальцы не чувствовали ничего и тяжело держали, окунувшееся в темный омут латунной чернильницы, перо. Невыносимый зуд в заду уже несколько лет не давал покоя и сна, преследовал с неутомимостью маньяка и рушил личные планы.

Отказывать себе в радостях Николай Васильевич не желал.

«Надо признаться, люблю я водочку! И какое же это всемирное наслаждение завалиться в ресторацию Шиндяйкина с морозца! На дворе холод немыслимый, все живое заиндевело и до костей продрогло, а здесь: прозрачное разноцветье порочных химерусов! Рябиновая, малиновая, мятная, клюквенная, полынная, смородиновая, вишневая, перцовая, казачья, петровская, ерофеич! Горилка любимая-разлюбимая моя вливается в уста слаще поцелуя невинной девицы. Аквавита! Жизнь моя перетекает из сосуда в сосуд. Аквавита! И не надо хаять, други мои, амброзию эту, ведь многие прекрасные стихотворцы удивительные от пьяных напитков чувствовали действия, ибо с помощью оных возбудив чувственные силы, отменные в разуме своем приемлют бодрость, и такую нередко стихам своим придают приятность и силу, какую от водопойцев никогда ожидать не можно! Видит Господь мой — не я один грешен!»

Николай Васильевич поерзал тощим задом по отполированной поверхности странного резного стула, сделанного из черного дерева. Феди Толстого подарок, из Африки, очень, говорят, от почечуя помогает. В кишках забурлило. Николай Васильевич раздраженно швырнул перо на тетрадь. Бисер мелких клякс заляпал еще не исписанный каракулями лист. Трясущаяся рука потянулась к бутылке. Николай Васильевич снял пробку с хрустального графинчика, неверною рукою немного наклонил его, и янтарная пахучая жидкость потекла в видавший виды граненый стакан. Топчась босыми ступнями по, упавшей на пол, бобровой шубе, Николай Васильевич вобрал в легкие побольше воздуха и поднес к губам прохладное стекло. Быстро заходил, как — будто в судороге, кадык на тощей птичьей шее. Лопатой раскаленного угля паровозного пронеслась жидкость по закоулкам болящего организма Николая Васильевича. В желудке ощутилась приятная теплота. Перестали трястись руки. Даже жжение в заду казалось сейчас терпимее. » Благость-то какая, Господи-и-и!» — Николай Васильевич упал на колени, истово перекрестился на икону. Поднялся. Накинул на плечи шубу и опять присел на край резного стула, подаренного Феденькой. Перевернул страницу и принялся писать: «Да! Да! Да! Я ненавижу блядей! Я ненавижу женщин. Впрочем, и мужчин я жалую не особо. Были недавно с Феденькой в гостях у графини N. — женщины редких добродетелей. Веселье было ужасное, еда великолепная, оленина, лосятина, зайчатина, севрюжина, пупки куриные тушеные, начиненные гуси, утки жаренные на сале и моя любимая «няня». И никакой французской дряни : фруа — бруа и прочая руа… Накушался я основательно, но, когда мы с Феденькой проникли в детскую, дабы обсудить там некоторые вопросы нас интересующие, то увидели, отвратительную и мерзкую по своему дьявольскому цинизму, картину. Юный прапорщик Х. поставил раком эту премилую женщину графиню N. и драл, глубоко засунув свой лошадиный член в ее чавкающее отверстие. Блуд и разврат!!! Естественно, мы с Феденькой удалились. Я ведь так впечатлителен… Еще! Еще…горилки!!! Что же пишу я, Господи?!»

Заплясал в руках хрустальный графин, рассыпая по сторонам разноцветные искорки света. Стакан. Вдох. Кадык. Часы на стене работы знаменитого немца Бека, глухо отдолбили полночь. «Господи — Боже, спасибо тебе!!!» На щеках проступил едва заметный румянец. Николай Васильевич отпер бюро (красного дерева, на кривых ножках, на боковой стенке вензель — «Н. В. Г.»), достал из ящичка завещание. Перечитал. Вот-вот — это очень уместно: » Тела моего не погребать до тех пор, пока не начнутся явные признаки разложения.» Летаргия подстерегает меня. Уснешь и… проснешься под землей! Срочно на воздух! Не спать!

Николай Васильевич оделся. В карман бобровой шубы любовно положил вороненого «австрийца». Пятизарядный. Калибр 9 миллиметров. Плеснул остатки горилки в стакан. Выпил. Жжение и зуд в анале не прекращались.

Ночной Санкт — Петербурх принял Николая Васильевича в темное чрево, освещенное редкими фонарями, качаемыми на ветру телами казненных бунтовщиков. Метель и темень душу не грели. Из потайного карманчика руки сами выудили заветную серебряную фляжечку. Известный петербургский мастер Чернов выгравировал на обеих сторонах фляжечки профиль Феденьки. С такой фляжечки и выпить приятственно. Горячая змея вползла в глотку и устремилась по пищеводу вниз. Фляжечка перекочевала из стылых рук в потайной карманчик. Николаю Васильевичу срочно захотелось отлить урину. Он свернул в ближайшую арку, коих в Санкт — Петербурхе великое множество, расстегнул ширинку и прислонился лбом к заиндевелой кирпичной кладке. Внезапно волна света ударила по глазам. Ничего не видно. Теплая урина течет по ладоням. Николая Васильевича бьет нервная дрожь.

Из темноты выскочили маленькие человечки. Карлики?! Эльфы?! Лешие?! Одеты они были в форму французских гвардейцев времен войны 1812 года. Карлики построились и сняли с плеч ружья. Откуда-то сбоку прозвучала команда : «То-овсь!!! — и через три секунды — Пли!!!» Николай Васильевич услышал, как плющится о камень свинец. Что — то кольнуло в правое бедро — боль адская! Правая мокрая ладонь скользнула в карман за «австрийцем». Липкая слюна заполнила рот. Карлики дали второй залп. Еще два укола. Один в левую руку, другой — в живот. По телу побежали веселые теплые ручейки. Николай Васильевич вытянул вперед правую руку и пять раз подряд нажал на курок. Закорчились на снегу тела карликов в медвежьих шапках. Николай Васильевич встал на колени. «Австриец» выпал из ладони. Почему везде кровь, Господи? Николай Васильевич упал ничком на кучу собачьего дерьма. Настенные часы у него дома показывали час десять.

Утром того же дня в полицейском участке происходил такой разговор.

— Иду я, стало быть, помои выносить…

— И что?

— И ничего. Вижу, лежит наш жандарм Бобков мертвый, и кровищи — везде…

— Так, далее.

— А далее — вот энтот упырь носатый. Тоже мертвый. Крови-ищи! Рядом револьверт, вот этот самый — свидетель указал грязным корявым пальцем в сторону лежащего на столе «австрийца».

— Ничего не трогал, бестия?

— Боже упаси! Нешто мы не знаем. Как на духу! Вызвал полицию и все…

— Ну, ладно, ступай пока, Иван Петров.

Свидетель исчез за дверью, пятясь задом и сжимая в руках засаленный треух.

Детектив Павел Иванович Щукин постучал пальцами по столу, пытаясь воссоздать мелодию из слышанной им недавно дешевой оперетки. Получилось очень хорошо. Павел Лукич открыл изящный серебряный портсигар, на котором известный петербургский мастер Чернов выгравировал симпатичный мужской профиль. Немного подумал, достал из портсигара папиросу, набитую отменным турецким табаком, закурил и, выпустив в потолок кольцо ароматнейшего дыма, философски изрек: » Что, Николай Васильевич, догулялся? Так — то вот, рожею в собачье дерьмо. Туда тебе и дорога, миляга. Бобков вот только дубина, чисто сделать не смог. Ну дубина и есть — семье компенсацию выделим… А доктор Менгелес у меня вот где! С потрохами! Напишет в заключении , что была у тебя, Николай Васильевич, «белочка» — Щукин удовлетворенно хмыкнул — она же delirium tremense .» Произнеся оную тираду, Павел Лукич встал из — за стола, подошел к резному шкафчику из черного дерева, открыл дверцу, достал пузатую бутылку , наполненную великолепным односолодовым виски ( Феденька из Америк привез), вырвал пробку и вставил горлышко бутылки в рот. Приятное тепло электрическим током потекло по коммуникациям щукинского тела.

Николая Васильевича хоронили 21 февраля. Все говорили, что у него был почечуй и что — то психическое.

NAJA HAJE*

Наш «Jeronimo» ,наконец, пришвартовался в Танжере. «Jeronimo» — трехмачтовый красавец, чайный клипер со скоростью двадцать узлов, с парусами цвета «индиго» и командой добропорядочных граждан со всего света. Совсем недавно мы уходили от желтомазых, рассекающих волны на своих убогих джонках — пошли в задницу! «Джеронимо» не сможет догнать никто! Другой мир. Другое небо. Другие люди? Желтый песок лениво лижут голубые волны залива, громадные пальмы бросают тень на усталых путников. Город, замкнувшийся в зубчатые стены, как фантастический мираж посреди пустыни.

Я очень устал, очень. Торговля и путешествия вконец доконают меня. Если так будет продолжаться еще год- два, надгробие с эпитафией » Наконец — то спокоен» мне обеспечено. Пора развеяться, пора на берег! Мой сосед по каюте, шотландец Джонатан Бернс, уже третий день тащит меня на базар. Ему очень хочется купить экзотический марокканский нож, чтобы он был острый, красивый и отделанный серебром. Каждый по — своему сходит с ума. Этот рыжий малый с тонкими чертами лица, по идее, должен сидеть у жарко натопленного камина в доме какого — нибудь викторианского стиля, на кресле — качалке из красного дерева, под клетчатым пледом с цветами его клана, курить голландский табак и гладить по голове мохнатую породистую собаку. Так нет же! Ветер в башке тащит этого ребенка по всему земному шару! Да, чтобы двигаться вперед, надо обязательно поймать ветер, но не такой, как в голове у этого засранца! Как- то, заметив, что я считаю прибыль, положенную в сундучок, он усмехнулся и нагло заявил: «Грэм, деньги — ничто! Деньги — дерьмо! Свобода и парус — ничего больше человеку не надо!»

— Неужели?! — удивился я — а на что я куплю сочный свиной окорок, крепкий джин и девку в незнакомом порту?

— Ну, это такая мелочь…

— А подштанники? А лекарства? А табак? — наседал на него я.

— Знаешь, старина, ты ровным счетом ничего не понимаешь в жизни. Ничего. В этом мире есть много прекрасного — скульптуры, картины, книги великих…

Закончить словесный блуд я ему не дал — просто послал в задницу, и мы поссорились, как всегда — ненадолго. Не умею я долго злиться, отхожу быстро, может, в этом моя беда.

Пока Джонатан шляется где — то на палубе, я пересчитываю свои деньги — любимые лежат в сундучке из эбенового дерева. Замысловатые узоры избороздили крышку и бока этого сундучка — африканцы большие мастера по этой части.

Мавр, который продал мне его за десять очав ( совсем мизерные деньги для моряка) утверждал, что раньше сундучок принадлежал великому местному колдуну. Колдун хранил в сундучке страшные проклятья и души умерших — вот еще бредни! Для душ — отходная молитва, для заклятий — старые пергаменты, погребенные под пылью веков. В общем, клал я на этого колдуна. Сейчас в сундучке деньги. Много. Две тысячи фунтов. Это мой последний рейс. Потом — домой. Заведу семью, детишек, йоркширских свиней и одного совсем черного кабанчика — они, говорят, очень умны…Так, все «любимые» на месте. Я задвигаю сундучок в свой шкаф, предварительно заперев на замок. Береженого бог бережет. Где — то рядом уже слышится хриплый голосок Джонатана. Он влетает в каюту раскрасневшийся, в расстегнутой рубашке. » Вот, посмотри, Грэм, какой нож купил сегодня Энди Даун на танжерском базаре!» — орет он и протягивает мне канарский «банано». Откуда он тут?! На танжерском рынке, действительно, можно купить все. Решительно, все. А Джонатан просто помешан на ножах, у него в чемодане их, вероятно, добрая сотня. Чего только стоит его ремень, состоящий из металлических пряжек. Пряжки отдраены и великолепно блестят на солнце. Это — хищный блеск, он скрывает маленькие клинки валетт, и впечатление создается такое, что Джонатан хочет кого — то утыкать с ног до головы этими клинками. Жуткие мысли посещают меня, когда взгляд мой задерживается на ремне Джонатана. Мороз по коже дерет! Хотя, он добрый глупый юнец — кому причинят вред его валетты? Вот мой «Navy» совсем другое дело! Во время последней стычки с желтомазыми, одному из них я снес башку — после попадания она просто разлетелась вдребезги, как стеклянный сосуд, наполненный красным вином! Ладно. Я накидываю на плечи белую парусиновую куртку, надеваю шляпу и сзади, за пояс, прячу револьвер. Так, на всякий случай. Теперь я готов хоть куда. Мы с Джонатаном спускаемся по трапу и берем курс на базар. Тем более,что я тоже иду не просто так, мне надо пополнить запас испанских сигар. У меня их осталось всего три штуки, а местные мавры курят какую — то дрянь, которую называют «кифа» и продают исключительно пучками. Я пробовал — не понравилось. Всю ночь потом снился умерший капитан Джус : по его всклокоченной бороде ползали длинные белые черви, в пустых глазницах мелькали зеленые огни Святого Эльма, и он пальцем манил меня за собой. Проснувшись в холодном поту, я понял, что никогда больше не возьму в рот этой дряни. Наш штурман Ди Меола вообще не курит, только глотает литровыми кружками красное. Тут уж ему вынь да положь! Если на » Джеронимо» не будет сухого красного, плевать какого: испанского, итальянского, французского и, еще бог знает какого, «Джеронимо» никуда не пойдет! Штурман просто запрется в каюте и будет сам с собой играть в шахматы (они у него очень красивые, резные, из слоновой кости) и даже всемогущий кэп не сможет ничего сделать! Вот так. У нас у всех есть свои слабости, и надо их уважать. Уважать.

Солнце. Если бы у меня не было шляпы, то голова моя превратилась бы в обугленный кокос. Ч-черт! Не выношу я эту жару. Мавры в своих белых одеждах, кажется, совсем не потеют. Бродячие собаки валяются на дороге, солнце палит нещадно, а из близлежащих кофеен доносятся какие — то заунывные напевы. Хочу домой. Стоп! До базара мы не дошли. Рыжий черт Джонатан трясет меня за рукав и восторженно орет: «Грэм! Грэм! Посмотри!!! Змеи! Змеиный Дед!!!» Восторгу его нет предела. Приходится идти к этому деду.

Люди стоят, образовав небольшой круг, молчат, и лица напряжены. Нестерпимо воняет потом от толстого араба, который трясется всем телом рядом с нами. На жирных пальцах много разных украшений, вероятно, местный торговец. Плевать на него. В центре круга сидит Змеиный Дед — на голове чалма, глаза его пронзительны и черны, а борода похожа на олений мох, который видел я в Стране Холодов, не дай Бог вам там побывать! Дед почти голый, только чалма и набедренная повязка. Из его кожи я бы сшил себе куртку — так она продублена и прокалена местным солнцем и ветром! Но самое главное — это твари. Их здесь целый десяток. Кажется, большинство из них спит, свернувшись в клубок, как швартовые тросы. Только одна, извиваясь, медленно ползет к старику. Он поднимает с земли бубен и начинает монотонно настукивать в него. При этом, он так топчется на месте, что из — под ног его постоянно клубится пыль. Гадины проснулись: желто — соломенные и черные, с поперечными полосами и маленькими глазками, кожа их маслянисто блестит под палящими лучами солнца. Этот дурачок Джонатан зачарованно, открыв рот, смотрит на представление. Пусть посмотрит. Я это видел сто раз. Ничего интересного дальше не будет. Старик постучит в бубен, подразнит этих желто — черных тварей, а потом пойдет собирать очавы. Я спокойно наблюдаю за происходящим. В твари просыпаются и, сжимая круг, подползают к старцу. Он бросает в пыль свой бубен и, подтанцовывая, подскакивает к самой ближней, берет ее за голову и плюет ей прямо в глаза — та кусает его за руку. Джонатан замер. Толпа благоговейно молчит. С жирного араба ручьями течет пот. Старец издевается и над остальными змеями, они злобно жалят его и падают, извиваясь, в пыль. Шарлатан! Зубы с ядом, кои кусают насмерть, у них вырваны, и опасности никакой они не представляют, только страшно раздувают свои капюшоны. Как хочется курить. Осталось всего две змеи. Сейчас досмотрим представление, и я куплю себе отличную крепкую сигару, выпью стакан джина и завалюсь спать. Еще несколько месяцев, и я буду дома! Дома!

Старик, тем временем, взял предпоследнюю змею и держит ее за голову: » Вы что, не верите, что они ядовиты?! Аллах хранит меня! Тело мое в укусах, но он не дает умереть мне! Не верите?!» Толпа молчит. Рядом лежит бродячая собака, ее разморило на солнце и она спит. Старик с силой пинает ее в бок и орет: «Смотрите!!!». Змея черной лентой падает на вскочившую собаку и кусает ее. Собака бежит, но только несколько ярдов Она падает, страшные конвульсии трясут ее грязное тело и через пару минут она подыхает. Круг стал еще больше, некоторые мавры уже бегут прочь, вздымая своими босыми пятками белые облачка пыли. Но я то знаю, что все это имитация! Старому оборванцу просто нужны деньги! Но зачем же обманывать честных людей?! Я выхватываю из-за спины свой любимый «Navy» и приставляю его дуло ко лбу заклинателя змей. Что, не нравится?! А деньги за что берешь?! Деньги?! Ведь зубов с ядом у них нет! Старый вонючий ублюдок!

Старик молча наклоняется и берет за голову последнюю, десятую тварь. Ее злобные глазки сверлят меня насквозь. Мразь! Я тебя не боюсь!

Старик дает мне ее в левую руку и отходит. Джонатан, замерев от ужаса, наблюдает за происходящим. Сухая и холодная тварь ползет пор моей руке. Я вижу ее глаза. Это — СМЕРТЬ.

Кобра, распустив капюшон и немного помедлив, метнулась к горлу Грэма. Через две секунды Грэм Фаулз сучил истертыми каблуками своих старых башмаков по горячему танжерскому песку. Он задыхался. Толпа незаметно растворилась, а старец исчез, быстро покидав своих тварей в кожаный, видавший виды, мешок. На песке остался лежать забытый стариком бубен. Джонатан поднял его и, подражая старцу, постучал. Грэм лежал на песке, и обильная пена с кровью сочилась из его открытого рта, рубашка была разорвана на груди, а шляпа валялась рядом. Грэм был мертв.

На следующий день «Geronimo» покинул Танжер. Все жалели Грэма и сочувствовали его другу Джонатану.

Рыжий юнец, запершись в каюте, пил крепчайший джин, курил испанскую сигару и с любовью смотрел на сундучок из эбенового дерева.

Змеиный Дед сидел в своем небольшом симпатичном домике, построенном из белого камня, и разглядывал стофунтовую купюру, которую дал ему молодой рыжий моряк с поясом, полным маленьких смертоносных ножей.

_______________

* самая ядовитая разновидность кобр

Часть 3. СИНКОПА

(Гр. SYNKOPE — сокращение

Муз. — смещение музыкального ударения с сильной (ударяемой) доли такта на слабую.

Лингв. — исчезновение звука (звуков) в середине слова).

1. ШМЕЛЬ

«В маленькой портовой пивнушке в Бристоу

оборванная шайка оборванцев выпивает и развеселяется

/перед отплытием в дальние моря на поиски огромного

Сокровича на Неизвестном островке далеко в океане/».

/Дж.Леннон «Осип Сокрович»/

Осень топит в листве улицы Нижнего. Под ногами расползается желтый гной опавших листьев, ветер выдувает из мозгов последние остатки фантазии, пальцы заходятся в треморе и в глазах мечется Большая Медведица. Осень пришла. Ну и черт с ней. Как пришла, так и уйдет. Потом — зима — весна — все по-старому. Ничего не меняется у Матушки-Природы. Лишь души человеческие рвутся в клочья, как паруса, пробитые пушечными ядрами. Незримый художник мажет своей кистью без устали. Что толку покупать разные акварели? Ведь, если смешать все равно получится черный. Как антрацит. Как жемчуг. Как «Рижский бальзам», наконец. А, может, как та «самая красивая форма», которую я когда-то имел честь?

Похмельная боль пробивает голову стрелой пущенной из тугого лука. Да, играли в детстве в индейцев и бледнолицых. Никто не хотел быть белым. А сейчас? Маленькие балбесы. Одному попали стрелой в ж… Вынули быстро. Хотя, наконечник из пули совсем не гарпун, кровь была как на войне. Отец — прапорщик. Бегал за нами, открячив свой тощий зад, махал солдатским ремнем и орал: «Выпорю всех! С-с-сволоч-чи!» А в быту тихий был человек. Человечек.

По Б.П. шляются все кому не лень. Дерьмовая пицца. Хорошее настроение. Город живет жизнью зажравшегося люмпена. Плюш — бархат — велюр. Длинноногие стервы. Стильные стрижки. Сотовые телефоны.

— Привет, Бенсон!

— Пошел ты …

— Спасибо, почитай Джойса!

Начитался так, что бился головой о стену своего деревянного бунгало.

В автобусе воняет потом. На улице — жженым мусором. Пьяные бомжи торгуют пакетами у входа на Мытный. Грубые гортанные бундесы «свиньей» врезаются в площадь Козьмы & С0 . Карман России, уездный город N, который из горького должен превратиться в сладкий. Петушок из жженого сахара на палочке. В Нижнем осень

*Dm\Am\El — 2 раза*

Утром 11 сентября 199… года на улице Дунаева рядом с домом № 30 был найден мертвый мужчина. Одна из сотен престарелых, проживающих здесь, понесла утром вонючее ведро к мусорным бакам и наткнулась на тело — «… наступила и так перепугалась…». Одет мужчина был в черный джинсовый костюм фирмы «RIFLE», американские ботинки и красную майку. В руках он сжимал тубус, в каких студенты носят чертежи. Ненавижу чертить. Кривые линии. Прямые углы. «Температура кипения воды 90». Все это мы уже проходили давным-давно.

АНДБОР ОРЛЭЙТ ПРАЛМ АДРОБ АНОФД — подчеркните, кто из них не является кинозвездой.

«Здравствуй, дружок!» Это гораздо интереснее, неправда ли? Так вот, далее. Пока старуха ковыляла до телефонной будки и дозванивалась куданадо, я вышел из дома и увидел его.

Как живой. Живее всех. Я выбил ногой тубус из его рук и спокойно, как ни в чем ни бывало, пошел в сторону площади Свободы. Нет, статуи там никогда не было. Не Большое Яблоко. Я прижимал тубус к груди. Нервная дрожь била меня так, будто бы я убил этого человека. Я видел его. Нет, покойников не боюсь. Другое: тем человеком, который лежал мертвым на холодной земле был я.

От тубуса пахло кожей, голландским трубочным табаком «CLUN» и мятной жвачкой. Но я то не умирал! Молча стоя на остановке, смотрел на людей и боялся встретить знакомых. Надо домой. Брызгами из грязной лужи заляпало чулки. Лайкра. Турецкая сумка с дешевой фурнитурой. Раскраска а-ля Дракула и злые глаза. Все равно я не обращаю внимание.

«Вы проходите? Не проходите?…Че встал, мужик?!…Отойдите, что- ли!!!» Полдня так. Пару пива. Экскурсия в магазин. Газета в ларьке. Пахнет типографской краской. Вредная.

После обеда — дома. Тубус на диване. Новости из приемника: «…приехавший наряд милиции тела не обнаружил. Гражданка Попугаева утверждает, что видела его своими глазами…» Что, старая, славы захотелось?! На, кушай, пожалуйста. Вот тебе крем, вот — сливки, а вот пирог с ливером. Меня она видела.

Открываю тубус. Картина Дали «Юная девственница /Вирджиния/ автосодимизирующая рогами собственного целомудрия». Так написано в книге НЕБЫТИЯ. Холст, масло 1954. Матерюсь про себя, а холст тает у меня в руках как некое аморфное тело. Еще не coda.

* * *Хендрикус Ван Меерген. Хан Ван Меерген. Бартус. Кракелюры. «Блади Мери», после которой чаще всего тянет блевать. Призрак в машине. Мэн Рэй. Манфред Мэнн. Во сне видел готический собор. Шпили, вспарывающие небесное брюхо. Стрельчатые окна. Время Святости и мракобесия. Охота на ведьм. Общеевропейские костры. Жареное человеческое мясо. Негуманно.

Представь, чувак, тебя так к столбу. Прощай, жизнь! Крик застревает в глотке. Искры по ветру. Знаешь как больно? Попробуй приемчики Артура Р. Каждая буковка своим цветом. Или — одно слово? Костер, Кровь и Смерть. Полстраницы красным, пол — черным. Стендаль, Гитлер, Индия и Третий Рейх. Было больше двадцати миллионов. Сейчас никто уже не узнает.

*FART!*

Что же, милые, делать будем?

«Знаешь, добавь немного любви и все будут читать…» Зачем? О любви: страстной — глупой — животной — человеческой и пр., пр., ты все найдешь в книжных развалах. Подойди только и скажи: Дайте мне «Санта-Барбару в 20 часов» или «Просто Изауру». Все будет правильно. Такой джасс!!!

Под окном росла местная конопля. Соседка срубила. Ну, и? Армянское радио отвечает: «Зачем мне холодильник, если я не курю?» Срубила и ладно. Лучше водки.

Шины шуршат. Тормоза визжат. Трамваи искрят. Люди плюются и бросают на асфальт окурки. Площадь Ленина. Да-да, там, где у него рука длиннее ноги. Или — нога короче руки? Сами разберетесь. Здесь вы и найдете любовь. CATS, Playboy, Penthouse и еще, еще, еще. Силиконовые бамперы, блядские рожи Cover-Girls. Тянется дедушкина рука… Нет, батенька, не достать. Да, и надо ли?

С реки дует ветер. Прохожие щурятся, хмурятся и продолжают свой бесконечный путь.

— Сколько Бах?

— 10 штук.

— А дешевле?

— Дешевле — езжай в Москву!

Вот и поговорили. Видео мне не нужно. Дядя Бенс глядит из каждого ларька. Ам-мерика! Брайтон-Бич, Майами-Бич, Монгол-Шуудан форевэ!

Мне пора к русским. Многие едут жить красиво. Нас и тут неплохо кормят. За что боролись, ваще? На праздник летали самолеты, странно, что у старых домов крыши не разлетались. Такой рев.

*TRIPPER*

Назад. Мой папенька порол-с меня-с скакалкой. Соседа папаша угощал простым солдатским ремнем. Без извращений. Потом, после экзекуций, мы показывали друг другу рисунки. У него все-таки были красивей: звезды вокруг ануса. «Rock around the clock».

Романтика, в натуре. Я с тех пор пацифист, друг — майор — интендант. Войну тоже, вероятно, не любит. Даром, что нажиться можно.

Один мой знакомый не дотянул неделю в Афгане. Все ждали его дома. Полчерепа снесло. Когда хоронили — лица не было. Война.

Чувиха в городской радиорубке, зевая, поет про погоду. «We shell dance» — это уже Демис, про которого все думали, что он педик и кастрат. А он отпустил бороду и пузо поколено. Потом — похудел. Внешность обманчива. Жаль, что не знаю латынь. Умное какое-нибудь выражение.

Во время войны стрелков-смертников приковывали цепями, давали им кучу боеприпасов и желали приятно провести время. У меня ежедневно куча цепей, столько же смертей. Каждому — свое. Каждую минуту.

Над площадью Минина осенним промозглым вечером парил мужчина. На небе закатилось сразу три солнца. Общество Рерихов. В одной руке мужчина держал сладкий болгарский перец, в другой — бутылку белого молдавского портвейна. Гуляющие мещане не обращали на него никакого внимания. Привыкли, что в небе всегда что-то есть.

Сделав над памятником Чкалову «мертвую петлю», мужчина растворился в воздухе. К ногам чугунного героя упали: бутылка из-под портвейна (разбилась) и огрызок сладкого болгарского перца. Естественно, этим летуном был я. С того дня меня стали мучить кошмары. Старею. Дома открыл холодильник. Портвейн, поставленный туда утром, исчез. Перец — тоже. От одежды пахло вечерним небом.

* * *

Lucille & Friends (B.B. King)

* * *

Joe «Bonzo» Bonham. Hey, Joe! Ты уже не откликнешься. Подавился рвотными массами. На отдельном дирижабле отправился в заоблачный край…

Официант одного из московских кабаков обедал. Обедал — обедал, подавился и умер. Хотел побольше набить в себя шаровой жратвы. Умер, понимаете — ли. Случай. А случаи разные бывают.

Москва — столица. Базар — вокзал. ОМОН. Тусклое электронное табло. Огромные сумки. Резиновые дубинки и наручники. Далеко Канарские острова. Что я не родился арабским шейхом? Сам выбрал эту страну. Хотелось всего поинтересней. Н — на! Получи и распишись. «Дети, это картина художника Дали»,- чуть — чуть приоткрывая книгу о буржуазном искусстве, — «…но это, дети, не художник! Это — не Репин!!! Понятно?!» Чего ж тут непонятного. Дома я от его репродукции приклеил на стену в своей комнате. Отец — полковник долго отдирал и ругался: «Вот ведь дрянь какая! А?!»

А я слушал «хард», пил портвейн и играл на танцах.

В жизни всего 30 сюжетов. Бог мой, какая лажа! Почему так мало? По рельсам, накатанным и блестящим при лунном свете как лезвие бритвы, катится эта «тридцатка». На каждом пути скачут как чертики из табакерки стрелочники, диспетчеры и начальники вокзалов. Только никто ничего этого не видит. Привыкли жить в трехмерном. Больше — не надо.

Озеро на Севере. Из окна моего дома оно было похоже на гладкий металлический диск. За озером — сопки, в сопках водопад. Иногда, зимой, откуда-то издалека в гарнизон приходили тощие собаки. Привет от Снежной Королевы.

Подмосковный герой рок-н-ролла. Пил — курил — хулиганил. Школу закончил без аттестата. Дали справку. Зато все слушали как они делали «битлов», «роллингов» и «пепл». В ноль.

В 198… году братки пришли к нему домой. Никто и не думал открывать им дверь. Вышибли замок. Он висел в кожаном плаще, за спиной — любимый «фендер». Записка на столе «Я ничего не смогу изменить в этом мире». Земля тебе пухом, Саня…

* * *

«Requem» (Моцарт)

* * *

Жизнь по Берну — Фрейду — Дарвину — Брэму — Павлову — Ницше. Все расписано. Разрезано. Препарировано по частям. Голые выкладки. Где романтизьм?

Вот, пожалуйста.

«Шмель!!!» — дико заорал марсовой.

Между ровным кильватерным строем, а он состоял из двух военных клиперов «Каролины» и «Марианны», шедших на расстоянии трех кабельтов друг от друга и флагманской бригантины «Цербер», пронесся ветерок страха. На вантах замелькали разношерстные фигурки матросов и клипера, почти что разом, повернули, оголив мачты и оставив по кливеру. Бригантина, несмотря на угрожающее название, проделала ловкий маневр и стала за корму последнего клипера.

Послышалась барабанная дробь и, брякнув цепями, откинулись пушечные люки.

В руках капитана Риба запотела подзорная труба, которую он тщетно пытался отрегулировать дрожащими пальцами. «ШМЕЛЬ!» Еще в Бристоу его предупреждали. Тогда, в порту, сидя за кружкой рома, Сидни, старый друг Сидни шептал ему: «Риб, бойся. Отложил бы пока не подойдет эскадра. Тридцать вымпелов — надежная защита! Куда спешить, капитан?» Старый дурак! Оловянное чучело! Риб, наконец, поймал прыгающим окуляром маленькую точку на горизонте. Вот он — «ШМЕЛЬ».

Блестящая металлическая коробка со срезанными ребрами приближалась к трусливо жавшимся кораблям со скоростью хорошего парусника. Она плыла почти не касаясь волн и издавая странный жужжащий звук, который только теперь явственно коснулся ушей Риба. «Иисус Мария!» Комендоры прильнули к орудиям. Офицер гаркнул что-то и взмахнул рукой. Залп! Коробка была уже на расстоянии трех кабельтов и без трубы ясно различались треугольные крылышки, торчащие по бокам, и большой прозрачный колпак закрывающий всю верхнюю часть коробки. К великому удивлению моряков вокруг чудовища не плюхнулось ни одного ядра из сорока! Затем клубами дыма заволокло «Каролину», но и ее залп не достиг цели. Коробка подошла ближе и грузно осела на воду. Нет! Он так просто не сдастся дьяволу! Риб неожиданно почувствовал непреодолимое желание свалиться прямо тут, на мостике, и заснуть.

«Марианна» мирно покачивалась, хлюпая бортами. Риб приподнял голову. В лицо пахнуло ветром и он машинально определил, что это зюйд-ост. Но … почему все паруса на гитовых, и сам он, капитан Риб, развалился на палубе как тюлень? Риб с достоинством поднялся и вспомнил…

Прислуга валялась и висела на орудиях. Со своей площадки, грозя разбиться о палубу, свешивался фор-марсовой. Он тоже спал. Слезы гнева перехватили горло Риба. Он оглянулся. Океан был насмешливо пуст, насколько хватало глаз.

P.S.I

И после всего этого.

При простуде: перед сном ступни ног разотри толченым чесноком. Надень шерстяные носки, грудь разотри керосином, а внутрь прими стакан меда с портвейном 1:1.

P.S.II

Теперь, вообще, после всего-всего:

«Smoke on the Water»

(Deep Purple — Machine Head)

Октябрь 1994 — сентябрь 1997

Париж — Бостон — Пекин — Н.Новгород

2. БЛАГИЕ НАМЕРЕНИЯ

(история с некоторыми призраками)

Вместо предисловия.

Еще не прочесав, как следует свою косматую бороду от соленых вод Японского моря, я пошел «завоевывать» столицу. Дорога вела меня в редакцию одного толстого журнала. Я зашел в провонявший мочой подъезд (рядом был кабак), поднялся на второй этаж и огорошил старуху-вахтершу: «Мне нужен главный редактор!»

Та задергалась, заскрипела всеми своими шарнирами, что-то забулькало у нее в диафрагме, и до меня донесся загробный голос:

— …А-а-а, его-о-о нет-т-т, а-а п-по как-к-кому в-воп-прос-су?

— Рукописи.

— Т-тогда-а эт-то-о туд-да-аа.

* * *

— понимаешь, он был такой человек, такой … ну, понимаешь?

— Нет.

— Ну, руки у него были золотые, все его уважали. Собаки на него даже не лаяли, а ведь они чувствуют хороших людей.

Все это (обрывки давнего разговора) пронеслось у меня в голове за одну секунду, когда над забором, мимо которого я шел, пиная листья, вдруг ощерилась здоровенными клыками морда кавказской овчарки. Резко отпрыгнув в сторону, я описал полукруг и преследуемый непрерывным лаем, пошел дальше. «Значит, плохой я, если собаки на меня бросаются» — это было первой аксиомой, выведенной лично мною за все 32 года прожитых безвозмездно и бездарно.

На остановке, как всегда — многолюдно, но — никакого транспорта. Это — закон. Особенно, если спешить. Ни мастодонты-автобусы, больше похожие на газовые камеры (мне все время кажется, что их выхлопные трубы направлены именно внутрь…), ни красно-желтые, напоминающие червей из фантастических фильмов, трамваи не хотели ехать. Больно надо, пойдем пешком. Тем более, что погода прекрасная (тут я, может быть, соврал, но вы все равно не узнаете…) Проходя мимо многоэтажек на улице Макса Г., я увидел одинокую фигуру Кинг-Конга. Да, он жив. И поныне зравствует. Зарабатывает себе на бананы тем, что чистит городские крыши. Ему что: махнул лапой и — куча хлама внизу. И никаких пьянчуг нанимать не надо.

— привет, — проорал я ему, — как здоровье? Семья? Детки?

— ASSHOLE, — прохрипел он, широко оскалив свой обезьяний рот.

— Я не слышу! О.К., что-ли?

На голову мне упал кусок дерьма, и я понял, что пора. Кинг-Конг, напевая какую — то детскую песенку, переместился к следующему дому. Никто из прохожих его не замечал. Не щелкали «Кодаки» и «поляроиды», не кричали испуганно женщины, не матерились шоферы.

Просто он призраком, и видел его только я. Я обернулся: он стоял прямо на дороге, уперев в нее свои огромные лапы. Машины прошивали его насквозь, а он чистил крышу и пел песенку. Кто не верит, пусть закроет страницу.

*ПРОЩАЙТЕ*

Я вышел на площадь Свободы, продефилировал мимо ларьков и повернул направо по улице «…» Шеренга старых домов замерла передо мною, как ветераны-гвардейцы перед Наполеоном. Медвежьих шапок нигде не было видно. С крыльца дома № … ко мне навстречу шагнул седой сгорбленный старичок. Мохнатые брови, крючковатый нос, желтая, продубленная временем, кожа-пергамент. Один глаз закрывала черная повязка, а в левом ухе висела серебряная серьга. «Вот это да. Старик-то сбрендил что — ли?!» — подумал я. Как бы угадав мои мысли, он произнес:

— НИЧЕГО ПОДОБНОГО. Не хотите ли, сударь, посетить мой музей?

— Но я не вижу здесь никакого музея. Просто старый замшелый дом, — с сарказмом ответил ему я.

Он, не говоря больше ни слова, взял меня за руку и повел в дом. Странно, но я даже и не думал сопротивляться. Рука была твердой, как железо, и холодной, как лед. Я поднялся вслед за ним по шаткой винтовой лестнице на третий этаж. Он легонько толкнул тяжелую дубовую дверь. Тихо звякнуло кольцо в пасти позеленевшей от времени медной львиной головы, которая служила здесь ручкой. У меня зазвенело в ушах и засвербило в носу от пыли, поднявшейся после наших шагов со скрипучего деревянного пола. «Вот, смотрите, сударь». Я очумело озирался по сторонам и видел невероятные вещи. Под каждым экспонатом висели аккуратные латунные таблички с надписями на русском, английском и еще каких-то непонятных мне языках: «Снайперская винтовка, из которой был убит Джон Кеннеди», «Штурвал с корабля пирата Моргана», «Те самые три карты: тройка, семерка, туз», «Золотой брегет Куприна», «Бабочки Набокова», «Гитара, украденная у Джими Хендрикса» и много, много чего такого, от чего глаза у меня полезли на лоб. Старик удовлетворенно улыбнулся.

— Каково?!

— Откуда все ЭТО?! (только и смог выдавить я из себя).

— Оттуда, — он обвел руками пространство вокруг себя, — КРУГОВОРОТ ВЕЩЕЙ…

— А кто же тогда Вы?

— Не помнишь?!

— Нет! Конечно, нет!

Старик взмахнул рукой, и в его длинных желтых пальцах я увидел несколько листков бумаги с моим почерком.

— На, прочти.

Вот что там было.

«ЧЕРТОВ ПАЛЕЦ»

Тапер старался изо всех сил. Табачный дым висел сизым облаком, как пороховой над полем сражения. Бой, шнырявший мимо массивных дубовых столов, едва успевал подносить бутылки рома, мадеры и пивные кружки. Если кто-то из посетителей таверны был недоволен проворностью боя, тот давал ему такую затрещину, что бедный черномазый катился до самой стойки.

— Удивляюсь, как у этого малого башка не расколется?! — ухмыльнувшись, проговорил Кейт Флип своим собутыльникам.

— Он же ниггер, а они живучи, как собаки! Честное слово! — ответил Кейту сидящий по его правую руку, Бонза.

Джим Кроу сидел молча и медленно тянул пиво из огромной оловянной кружки. В отличие от своих молодых приятелей, он был стар, скучен и мудр. Он считал ниже своего достоинства разговаривать на такие ничтожные темы. Проще было тянуть пиво, молчать и слушать как тапер наяривает нескончаемую синкопу на старом обшарпанном пиано.

— Что ты молчишь, старина? Тебе не нравится пиво? — спросил Флип.

— Или тебе не нравится наше изысканное общество? — добавил Бонза.

— Нет. Ни то, ни другое. Просто я мог бы порассказать кое-что поинтереснее…

— Интереснее чего, старина?

— Интереснее того, о чем постоянно лопочете вы, сидя за этим столом. Слушать тошно. Ставьте мне бутылку рома, и я расскажу вам о, о чем вы даже никогда не подозревали, а если и подозревали, то — не верили.

— О кей, старик. Бой, черт бы тебя побрал, быстрее, черномазая вонючка!

Бутылка была принесена, Кроу разлил по кружкам ром, отхлебнул глоток, смачно затянулся и, выпустив изо рта огромный клуб дыма, начал свой рассказ.

«Вы можете мне верить, можете — нет, но то, что я вам расскажу — сущая правда. Я живу на этой грешной земле так долго, что уже устал считать годы…

— Что ты несешь, Джим?! Это же чушь собачья! — воскликнул Флип, но Бонза сжал ему руку с такой силой, что Флип замолк и больше уже не перебивал.

«… так вот. Началось это еще в те времена, когда люди не знали что такое огонь и железо, ходили в звериных шкурах и ели сырое мясо. О! Вы не знаете, что такое сырая печень вольтенпингера! Ничего подобного я после не ел. Я бегал полуголый по девственным лесам, дробил каменным топором черепа животных и делил добычу со своей многочисленной родней. Бывало, что жрали и сородичей, когда невозможно было убить зверя. Однажды меня завалило каменными глыбами в одном из ущелий. Тело размозжило так, как будто на него наступил Циклоп — одно месиво из мяса и костей. Смотреть было страшно. Вы спросите: как я все это видел? А вот как: оболочка погибла, а моя душа вышла из нее без единой царапины. Долго я смотрел на свою плоть — обезображенную и мертвую. Тяжко, конечно. А что было делать? Я отлетел в сторону от места своей гибели на милю и увидел валяющегося на земле огромного удава. Он тоже был мертв, но тело и голова целы. Вы спросите: где была его душа?! Не знаю, видно, Творец прибрал ее к своим вездесущим рукам, а мне, горемыке, уготовил участь бродяги и скитальца. Велик наш Творец, и грех мне бранить Его…

С той поры я прожил в шкуре удава много лет. Сколько разных тварей я передушил за это время — одному Богу известно. До сих пор помню хруст их костей и предсмертные стоны. Жалкие существа. Я был хозяином в своем лесу. Но вдруг стало холодно. Морозы достигали 1000 градусов по Фаренгейту. Я превратился в заледеневший кусок мяса. Мое второе «Я» уснуло на долгие — долгие годы…

Пробуждение было страшным: кожа отваливалась целыми лохмотьями, глаза сожрали термиты, да и сразу принялись за все остальное. Удав был мертв, а я опять потерял оболочку. Впрочем, слишком долго будет о каждой моей жизни. Скажу только, что после этого самого «душителя» я сменил десятки оболочек: был любимым псом у самого Цезаря, поджигал хворост под самим Джордано Бруно и стоял у штурвала, наводящего на вас такой ужас, «Летучего Голландца». Вот были времена! Сколько посудин мы отправили на дно! Особенно везло у мыса Горн: для всех моряков это просто проклятое место! Да, что там говорить, вы же знаете сами. А команда там подобралась отменная, из таких же как я проклятых душ, отпетых головорезов и неудачников. Капитан Риб часто мечтал, что когда-нибудь окончательно сдохнет или станет, наконец, обыкновенным человеком. В конце концов мы привязали штурвал, чтобы корабль шел по одному и тому же курсу, а Риб велел всем заблудшим покинуть его и искать другие места: так ему все это надоело. На прощание он подарил мне вот эту штуку — Джим достал из-за пазухи увесистый предмет, похожий на скрюченный палец. Глаза Бонзы и Флипа загорелись как раздутые угли. В золото рука неизвестного мастера впаяла шесть великолепных черных жемчужин. Джим продолжил: «Он сказал мне: Кроу — это Чертов Палец. Я взял его с испанского галиона что был набит золотом как сундук Скупого Рыцаря. Откуда эта штука там взялась, я не знаю, да мне и ни к чему это знать. Возьми. И если тебе придется туго в этой пакостной жизни, поверни жемчужины к солнцу, так как я тебе покажу, и ты снова очутишься на нашем, дрейфующем по всему свету, корыте. «Вот так. Мы разлетелись в разные стороны, и я не знаю, где Риб и все остальные, может, кто-нибудь из них сидит сейчас рядом и пинает этого черномазого… Не знаю… Я вижу вы мне не верите, Черт с вами, но я рассказал сущую правду и готов в этом поклясться. Не будь я Джим Кроу!

Собутыльники сидели ошеломленные рассказом старого Кроу и не могли вымолвить даже слова. Весь остаток вечера за столом господствовала тишина.

В полночь Кроу и его знакомые вышли из таверны, и каждый пошел своей дорогой, они жили в разных концах небольшого портового поселения с унылым названием Скучная Лагуна.

Кроу шел медленно, то и дело спотыкаясь о камни, невидимые в темноте, и бурча себе под нос ругательства. Вдруг рядом промелькнула чья-то тень, и нож вонзился в спину Кроу с такой силой, что хрустнули позвонки. Он упал, хрипя и дергаясь всем телом в предсмертной агонии. Из горла хлынула кровь. Убийца расстегнул куртку Кроу и, вытащив из-за пазухи мертвеца блеснувший в темноте предмет, метнулся прочь.

На утро труп старого моряка был найден . Он лежал лицом вниз, в луже крови, и кривая наваха торчала из его спины точно большая железная заноза. История быстро облетела весь городок, а через три дня обмытое старухами тело положили в гроб, священник прогнусавил подобающие действу псалмы, и гроб закопали в землю на морском кладбище. Сверху могилы положили тяжелый валун с выбитой на нем надписью: «Здесь покоится прах Джима Кроу — Скитальца. Да будет земля ему пухом».

В ту же ночь по направлению к кладбищу двигались две темные фигуры. Одна — впереди, а другая, прячась за деревьями и углами домов, сзади. Первый человек остановился у железных кладбищенских ворот и, проговорив: » Мерзкий старик. Может, у него череп сделан из чистого золота? Надо посмотреть?» — пошел по дорожке вглубь кладбища к могиле Кроу. Второй последовал за ним. Могильщики, вырывшие яму, забыли свои лопаты. Человек выбрал из двух ту, что удобнее, и попытался приподнять надгробие. Огромный черный кот выпрыгнул из темноты ему на спину и вцепился зубами в горло. Человек выпустил лопату из рук и упал. Истошный вопль разнесся по кладбищу — кот вырывал глаза у лежащего на могиле. Через минуту человек затих. Кот разодрал куртку на его груди и лапой вытащил из кармана убитого что-то завернутое в парусину и обмотанное шпагатом, сжал зубами сверток и одним прыжком растворился в ночи.

Утром кладбищенский сторож обнаружил на могиле Кроу тело с лицом обезображенным до неузнаваемости. Пустые глазницы трупа смотрели в землю. Метрах в пяти, за большим столетним дубом, лежал Бонза. Застывшие пальцы сжимали рукоятку пистолета, который так почему-то и не выстрелил. Лицо было искажено гримасой ужаса. Кровь стыла в жилах при взгляде на всю эту картину.

…Спустя полгода моряки с пришвартовавшихся в порту кораблей, опять стали говорить о Летучем Голландце — предвестнике смерти. А у штурвала его стоял Некто как две капли воды похожий на Джима Кроу…»

Это был мой рассказ. Кроу материализовался.

Старик с укором посмотрел на меня, закурил свою оловянную трубку и сказал: «Что, самому себе не веришь?» Нет, самому себе я верил, тем более, что сегодня в моей глотке не было еще ни капли спиртного. Я стоял, пытаясь осмыслить происходящее. «Ладно, сынок, пора прощаться», — сказал Кроу, выпуская в потолок огромное облако дыма. Мы пожали друг другу руки, и он проводил меня до выхода.

— До свидания.

Я очутился на улице. Яркий солнечный свет взрезал глаза как лазер хирурга. Я ничего не видел, а когда глаза привыкли, вновь посмотрел на дом: третьего этажа не было.

Погода в это время резко менялась. Вместо жгучего солнца появились темные бомбардировщики туч. Они бесшумно скользили на недосягаемой высоте, и постепенно все небо превращалось в одно большое свинцовое полотно. Дедок что ли постарался? Развить свою мысль я дальше не успел. Надо мной промчался И.С.Бах, восседающий на органе из Домского Собора. Из труб, заменяющих сопла, било пламя. Сам Бах был одет в гоночный костюм с надписью «Rothmans», вокруг головы развевались демонические клочья волос. «Подождите, маэстро!» — крикнул ему я, но он уже мчался за 3-4 квартала от моего местонахождения. ФУГА!

Люди спешили и раскрывали пестрые зонты. На землю упали первые капли дождя. Осенний он был или летний — не помню.

Хлопал по лужам своими старыми башмаками, я спокойно дошел до остановки троллейбуса. Не спешу, пусть хоть потоп. Лень просто и все.

В троллейбусе № 13 было грязно, душно и гнусно. Пассажиры сидели молча и мрачно смотрели на дождь, заливающий все вокруг. Тяжелее всего было женщинам: тушь текла и размазывалась по лицам как при очередной истерике. Они здорово были похожи на клоунов. Две минуты и я на Большой Покровской. («ВОР!» — это же сплошной рок-н-ролл!) В «Источнике» пахнет пьяными людьми. Взял 200 — и встал у столика. Передо мной со стаканом в руке возник Мадди Уотерс. У его ног стоял маленький кожаный чемодан. Грустно посмотрев на меня, он поднял свой стакан, я — тоже. Залив первые сто, я спросил у него:

— Как дела, старик? Концерты? Поездки? Устал? Может быть останешься? У меня поживешь. Есть водка, тушенка и табак.

— В.У.О.В.** — глухо сказал он и исчез.

— О.В. — О.К! — догадался я и, затираемый прокуренными и на все обиженными мужиками, допил свою водку. Никак не удается ни с кем поговорить. Одно слово и — пошел. Гастроли, понимаю. Я сунул руку в карман куртки и обнаружил гладкое, скользкое и ровно обрезанное горлышко от бутылки из-под виски. Спасибо, Мадди.

* * *

«… в этом маленьком городке у всех мое имя на языке…» Почему человека ненавидят или — и того хуже — убивают, если он не похож на других? Не надо искать ответа в учебниках по психологии, там его все-таки нет. Просто человек — «животное стадное» (О.У.) и этим все сказано. Более сильным повинуются, более слабых — травят. Главное, кроме внешнего антуража ничего не меняется с доисторических времен. Все стараются этого не замечать и кушать свои, густо намазанные маслом, бутерброды. Это — общество Слепых.

* * *

«Я тут начал писать рассказик, где выступаю твоим, Бенсон, оппонентом» — витиевато, однако, друг мой. И что же далее? Я — Черное, ты — Белое. Известное разъяснение бедным и убогим сущности Добра и Зла. Похвально, но револьвер заряжен холостыми. Сколько, парень, не играй в «Русскую рулетку» — череп твой не разнесет. Гарантия, значит скучно.

Рисовал страшные рожи на чистых белых листах финской бумаги. Лег спать в три часа ночи. Долго слышал гнусное ржание и скабрезные анекдоты. Шум драки. Не выдержал, вскочил и, включив настольную лампу увидел: все листы разбросаны по полу, а на них — нагромождение невероятных кривых. Сюр. Проснувшись, обнаружил у себя на руке «тату» Черный кот с мышью в зубах. Чушь какая-то.

Стою на Минина и курю. «Молодой человек, купите розы!» На кой х… они мне? Дарить некому. Рядом с кремлем, над светофором, планирует стайка куцекрылых ангелов. На спинах у всех, между крыльев, цветные ранцы. Мода, ничего не попишешь. На крыльях тоже живого места нет. Разные закорючки типа этой и что-то на латыни. Одну из фраз: «Momento More» — я перевел: «Не уверен — не обгоняй!»

Дети, да и только. Как их таких в раю держат? Ангелы — ерунда. На этой площади играл на своем саксе Вова П. Отец наш небесный был в тот день так растроган, что слезы лились рекой.

*А МЫ ДУМАЛИ ДОЖДЬ…*

На том самом месте, где я курю, дрались пару лет назад русские с китайцами. В честь праздника. Наши навалили им по первое число и плевать хотели на У-ШУ и прочие шаолини. «Русские не здаются!»

Окурок дотлел, больше мне здесь делать нечего. Я медленно повернулся и увидел прихрамывающий на одну ногу силуэт. Ко мне на полном ходу, подняв на мачте флагманский брейд-вымпел, летел язычник Ц. Из плоти и крови, не то что некоторые. «Бенсон, весь твой блюз — это мэйнстрим». В этот миг он для меня исчез. Сейчас, наверное, гребет мусор вместе с Кинг-Конгом. Извини, Ц.

По всей пешеходной и центральной — КНИГОПРОДАВЦЫ!

Хотите Чейза?

* * *

Я шел, «печаль свою сопровождая». Очень хотелось пива.

* * *

— Па, почему у дяди на попе два черта с лопатами?!

— Отстань, мойся лучше.

Тогда батюшка мне и не объяснил, почему у мужика была такая татуировка: двое рогатых кидают в задницу уголь. Это, как сейчас принято говорить, «голубой». Опошлили слово. Как и все остальное в грешном мире. Ничего не остается кроме себя.

* * *

Путешествие по судьбе похоже на ту поездку, которую я когда-то совершил во Владивосток. На Камазе. Шофер был обкурен в у смерть. Машина неслась по приморскому серпантину под «Nazareth», а я думал, что вот-вот. Тогда этого не случилось, но возможно — в любую минуту. Или — долю секунды.

Я торговал на улице спиртом. Противно. Мимо проходил юродивый. Он держал в руках простую почтовую открытку, показывал ее всем и визжал от радости. Со мной он тоже поделился. Так просто, что никто не замечает.

Мимо проплыл один из местных литературоведов. Посмотрел на лоток, скорчил презрительную гримасу.

— Фу-у, если ты умный, почему?

— Пошел ты! (сортир — платный)

* * *

Кафе «Лыкова Дамба». Пьяный Юра В. нес два подноса и не вписался в двери. Вот весело было-то. По полу текли реки соуса, и все бабки-нищенки с сожалением причмокивали и матерились. Он им отдельно пару вторых купил.

Было темно и душно. Армянский коньяк, за которым я бегал в ларек, оказался ненастоящим. Такой Jazz. Звезды пахли озоном. Гопники курили на углу Минина. Я шел мимо.

«Это — гопники. Они мешают нам жить…»

* * *

FINE — 4:08

Aerosmith «Pump»

* * *

Мысль тут как-то прерывается.

* * *

«Храм твой — неизмеримый небесный свод». Да, вот этот самый «свод» над местной центровой улицей. «Тоже мне — фокус» Бродвей — на — Покрове или Покров — на — Бродвее. Как лучше — не знаю. «Небо одинаково для всех», такую песню я написал давным-давно, не прочитав еще никакого Р.Баха или Покрышкина. Для всех и везде. Лететь девять с половиной часов по этому небу надоедает. Чувствуешь себя там изгоем. Гораздо привычней в метро, поближе к адским котлам и кривляющимся рожам. «Anderground».

* * *

Дверь. Надпись «Лабиринт». Мимо меня промчался мужик в кожаных штанах, залитых пивом. «Значит, сэр капитан, курс взят верный!» — надо мной неслышно подпрыгивал метрах в пяти от земли призрак старины Джима. Черная повязка сбилась и оголила мертвую глазницу, седой клок волос развевался над головой. Мой Ангел-хранитель, а, может Дьявол — какая разница?

В подвале сидели: Робин, Тиль, Иероним. Все трое были пьяны и ругались на разных языках. Я оставил с ними Джима и выполз наружу. Свежий ветер ворвался в легкие напором турбореактивного двигателя.

Пьяный П. зигзагами двигался по улице, прижимая к тщедушному телу кофр с боготворимым им «Фендером», и грязно ругаясь. Талант из народа. Вероятно, в его маленьких жилах течет кровь Стеньки Разина, Емельки Пугачева и Ивана Сусанина. Русский парень из Уреня. А Урень, как известно, — столица деревень!

Старина Джим вылетел из подвала и тихо спросил:

— Это что за мистер? — его улыбка излучала потрясающее ехидство.

— Это? — я достал из пачки сигарету — это, старик, местный Боб Дилан, фолк-рок.

— А-а! тогда где же его волынка и клечатая юбка?!

— Джим, оловянное ты чучело! Опять ты все перепутал! Это же не Кристоф Ламберт!

Мы обнялись, веселые и пьяные, и взлетели над крышами. Я увидел свой дом и нечаянно провалился в Черную Дыру.

* * *

В Дыре было темным-темно, только какой-то график светился всеми мыслимыми и немыслимыми цветами. Фломастеров не хватит. Сначала он был почти пустым, потом появилось столько точек и пунктиров, что зарябило в глазах. В двадцати сантиметрах от моего лица возникла голова седого бородатого старца. Он смотрел мне в глаза и молчал, но я все слышал все.

«Тут — вся твоя жизнь. Может быть, это кривая, ломаная, прямая, парабола, круг — все что угодно. Зависит только от тебя. Каждую долю секунды все меняется. Меняется мир, меняешься ты. Ничего не остается прежним, кроме ИСТИНЫ…»

— Где же она, отец?

— Cum vini vis penetrauit consequitur qrauitas membrorum praepedivintus crura vacillanti tardeseit lingva, madet mens/ Nant ocul…

Лицо пропало. Я же, что есть мочи, заорал в пустоту: » Ты бы еще китайскими иероглифами все это написал, старый осел!» Откуда-то сбоку показалась хитрая рожа Джима: «Выход найден, сэр капитан, следуйте в кильватере!» Я ухватился за фалды его кафтана, и мы полетели назад. Вокруг кружили мирриады стариковских лиц и монотонно пели: «Свое дерьмо не воняет!»

«Может это и есть Истина?» — подумалось мне в тот миг. «Помнишь у Бредбери, с той бабочкой? Он наступил и … все полетело к чертям!»

*ПОМНЮ*

Не посещая никаких экскурсий ни в прошлое, ни в будущее, я давил этих бабочек тоннами. Дисбаланс — дисгармония — диспропорция = дистракшен. Весь мой путь усеян маленькими разноцветными трупиками и набегающие воздушные потоки разносят по свету мертвую пыльцу с их раздавленных крылышек.

*УБИЙЦА*

Никаких удавок, кинжалов, М-16 и ТТ. Сплошная психоделика. Как-то раз сам себя закопал живьем. Очнулся, а в грудь пытаются вбить осиновый кол. Ели ноги унес. На груди остался шрам. Это — память. Маленькие несуразные человечки топчатся в мозгу. После такого дансинга возможно кровоизлияние.

— Помилуй мя, Господи!

— А ты, козел, его имя всуе не упоминай!

— Ради Бога…

Страдают всегда самые близкие. Дышишь с ними одним воздухом и травишь… «Да хватит чушь пороть, сэр! Надоело! У меня скоро уши отвалятся от ваших мыслей!» Джим неудачно повернул, и мы оба ударились о большую трубу, торчащую из старой крыши, как перст указующий в небо.

*БОЛЬНО*

Открыв глаза, увидел себя идущим по улице. Неподалеку, помахивая дуэльным пистолетом, продефилировал Лермонтов. «И скушно, и грустно и некому… морду набить…»

«Lost in Hollywood»

(Rainbow Down to Earth)

(с Грэмом Боннетом)

— Gentre, Монтре. Тужур—лямур- каламбур.

— В каком жанре вы пишите?

— В жанре блюза.

— ???

— Это — когда хорошему человеку плохо.

— Вы считаете себя хорошим?

— Ничего не считаю.

* ЗВУЧИТ САКСОФОН*

Внутри — пустота, придавленная тяжелыми аккордами Ангуса Янга, и сверлящим воем Брайана Джонсона. Несчетное количество тоннелей, люков, канализационных труб, дверей, заколоченных крест-накрест, и разбитых окон. Здесь идет война. Я на Я. Лужи крови, выбитые зубы, оторванные конечности. Все вокруг завалено стреляными гильзами. Псы с отвисшими животами пожирают трупы. Сколько можно?! Когда здесь наступит Царство Мудрости и Любви?!

*НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ!*

Задул свежий ветер. Эскадра снялась с якорей и вышла из гавани. Одноглазый Джим висел в бочке марсового и корчил мне рожи. Вся эскадра состояла из Летучих Голландцев. Что, вообще, есть ирреальность?

На море шесть баллов. Нельсон блюет за борт, Блад ведет свою «Арабеллу» на испанские галионы, Волк Ларсен бьет в челюсть очередного провинившегося. В венах вместо крови пульсирует ром. В комнате, на шкафу, лежит мой кортик. На ножнах изображен корабль и якорь. Говорят, что им хорошо колоть свиней.

Когда я засыпал, то видел, как появлялись редакторы. В белых балахонах, с закрытыми лицами (а-ля ККК). В руках кисти, мастерки, мешки с цементом и куски мяса. Все это они пытались забить в мое повествование. Как видите, ничего не вышло.

*В ЖИЗНИ ВСЕГДА ЕСТЬ МЕСТО*.

* * *

Фредди Меркьюри умер. Фредди Крюгер — жив. «Он придет за тобой» и не раз еще его стальная пятерня перережет человеческое горло. Страх живуч и многолик, потому что он — внутри. Старик Фрейд как всегда прав.

*TABULA RASA*

Кто-то подошел ко мне сзади и тронул рукой за плечо. Я оглянулся: на меня смотрел монстр. Застиранная джинса, черная майка, небритая физиономия. Монстр улыбался, широко открыв беззубый рот. Вместо глаз — щелочки, изо рта перегаром. За спиной висело некое подобие гитары, из кармана куртки торчала почти новая записная книжка. Он протянул ко мне руку, а я, думая, что он просит деньги или сигарету, зло буркнул ему: «Облом!», отвернулся и зашагал прочь. Вот ублюдок!

Звезды разлетались из-под подошв, как золотые монеты из задницы сказочного осла.. Метеоры прошивали насквозь идущих мимо меня людей. Я почувствовал запах рома и понял, что рядом со мной опять болтается Джим. Он с укором посмотрел на меня, отхлебнул из фляжки и произнес:

— Ты что, его прогнал?

— Да, а в чем собственно?

— Ни в чем, просто я хотел предупредить тебя, но не успел.

— Что?

— Это была твоя душа…

Я обернулся. Улица была пустынна, только на стене одного из домов я увидел пропадающий черный след… Джим сунул мне в рот фляжку. Я глотнул и чуть не захлебнулся. Ч-черт!

— Говорят, что нельзя без стрессов, — начал старый пират.

— Какой стресс?! Старик, я потерял свою душу!!!

— Было бы что терять! — проорал он мне на ухо. Вслед за его криком слух прорезала железная трель.

В то утро я убил еще одного Будильника. Просто дал ему по башке и — все. Стрелки в одну сторону, колесики, шестеренки, пружинки — в другую. Покореженный циферблат жестяным блином свисал со стола.

*Dont Stop Me now!*

(Queen — Jazz.)

На улице опять полно народу. Светит солнце, а с промытого неба стекает бирюза, и прохожие отряхивают зонты. Дождь прошел. Собаки лакают из луж.

Один из моих кораблей напоролся на рифы кремлевской стены. Ободранные мининские ополченцы машут топорами. Летят щепки от бортов, и ветер разносит сизый пороховой дым. Минута и — все растаяло в воздухе. На чкаловской лестнице осталась лежать черная потрепанная треуголка. Плохо нас принимают в Нижнем.

Некоторые вещи понимаешь только с похмелья. Это действительно так. Например, «Yesterday» битлов или цвет обоев у себя в квартире. Нет, черти по ним не ползают. Просто вдруг чувствуешь себя летящим куда-то. Берешь ручку и пишешь: «С миру по нитке — голому петля!» Не я, Венечка, царство ему… Вот так.

*Boys II Men*

Thank youСчастливо от меня отдохнуть.